Жизнь выносима только в горизонтальном положении. Все бы ладно, но и она частенько оказывается не из легких. Обычные бытовые задачи, которые особям вертикальным кажутся неоправданно автоматичными, для меня — ежедневный подвиг, разбитый на многие составляющие. После разработки стратегии по применению адекватных подручных средств наступает самая ответственная фаза — сосредоточение сил. Проблема в том, что она может длиться бесконечно. Но время не ждет, вопрос стоит ребром: быть или не быть. Проще говоря: я вообще не способен находиться в вертикальном положении, разве что на мгновение и в самой нечеловеческой позе. Моя жизнь — это ежедневная борьба с бытом не на жизнь, а на смерть, потому что весь быт на нашей гуманной планете организован исключительно по вертикальному принципу. Каждая секунда моей жизни, в бодрствующем или в спящем состоянии (сны не составляют исключения из общего правила), посвящена инновации плоского существования. Что я из себя представляю? Гад ползучий. Человек, сведенный на нет. Однако мой кипящий мозг так и брызжет рационализаторскими предложениями. Как Робинзон на острове, неожиданно оказавшись на дверном коврике, я заново изобретаю для себя комфорт знакомой цивилизации — такой близкий, словно рукой подать, и такой недостижимый.

Как и всегда, на этот раз битва будет жестокой. Передо мной стоит задача: овладеть упаковкой с горохом на верхней полке холодильника. Она специально кладет все на верхнюю полку, чтобы мне жизнь медом не казалась. Передо мной стоит неприступный белый небоскреб. Он увенчан недосягаемым морозильником, который навеки для меня вне зоны доступа. Настоящий запретный плод. Теперь вам ясно, ради чего эта сволочь морозит себе даже конфитюр на завтрак. Понятное дело, она готова на все ради моего счастья. План кампании выглядит так: для начала убедиться, что она ушла. По лязгу ключа в замке. Нет, пока еще здесь. Она никогда не опустится до вежливости сказать мне «пока» на прощание. Теперь контрольное ожидание — 10 минут. Я должен быть гарантирован от ее забывчивости. Вот и все. 10 минут истекли — вперед, мой крокодильчик, вперед, малыш! Ползать по полу как-то само собой вошло у меня в привычку, теперь это мое излюбленное средство передвижения. Чтобы не сказать единственно возможное. Руки как-то сами вцепились в паркет и паласы, как будто вернулись в хорошо забытое прошлое. Пальцы ног как-то сами собой подогнулись и придали горизонтальному телу необходимое ускорение. Когда выходишь на охоту, квартира кажется огромной, а скорость передвижения, напротив, ничтожно малой. Но внутри согревает адреналин: я незаконно вторгся на территорию противника. Впрочем, она в курсе, что в ее отсутствие я принимаю экстренные меры к поддержанию остатков собственной жизнедеятельности. Поэтому она взгромоздила все производные своей личной жизни как можно выше. Чтобы я ни о чем не догадался. Она запирает на два оборота один шкафчик в ванной комнате — бережет от меня особенно. Этот шкафчик в один прекрасный день, когда я был особенно в ударе от накатившего гнева, я попытался вскрыть перочинным ножом. Моя попытка выглядела как жалкое зрелище! Медвежатник из меня, право слово, никакой. Зато у нее наверняка шерсть встала дыбом, когда мое преступление раскрылось. Кашалотиха! Мы поженились в тысяча девятьсот девяносто втором году. По любви — не то слово! И были счастливы, как дети, и влюблены друг в друга навсегда. Она была прекрасна: белокожая, слегка заматеревшая, но все равно обворожительная. А какая нежная у нее была кожа — бархат! Я сходил от нее с ума. Я потерял голову от ее кожи, я мог гладить ее часами. Она спокойно могла бы быть просто кожей, порами и своим пушком — этого было бы более чем достаточно для моего полного счастья. Счастья навеки! Тогда я еще не подозревал, что она просто воплощение банальной мелочной лжи. До сих пор не понимаю, как она умудрялась столько лет скрывать от меня свое подлинное лицо. Она копировала свои вкусы с моих, подражала мне во всем, проклиная то, что она обожала, и приходя в экстаз от того, что ей было мерзко. Я любил хамелеона, который принимал цвет моих сокровенных желаний. Ее липкий язык по мере надобности выстреливал изо рта и усыплял меня сладким поцелуем. Ничтожное насекомое! Как другие мечтают отлупить за все хорошее боксерскую грушу, так я по ночам, грызя матрас, вижу себя в мечтах нещадно избивающим ее огромную безобразную голову своей озверевшей рукой. Какая жалость, что все это мне только снится! А тем «дюймовочкам», которые прикидываются, будто они ни о чем подобном не мечтают, я говорю: фига с два! Так я вам и поверил! У вас есть уши? Так вот, если они до сих пор слышат, я приглашаю вас познакомиться с моей женой.

Холодильник возвышается передо мной, как динозавр ледникового периода. Мастодонт. Снизу невольно все преувеличиваешь. Последняя собака и та кажется вам Цербером. Снизу все не так! Медленно запихиваю под себя одну ногу, потом другую, а дальше счет идет буквально на секунды. Желание еды на миг ослепляет меня и дает силы зависнуть в невероятном броске. Я почти стою. Всем телом наваливаюсь на ручку холодильника и вместе с ней, по мере того как она поддается и открывается, я соскальзываю вниз, в последнюю минуту успевая вцепиться в вилок цветной капусты, словно в содержащий бессмертие кубок Грааля. С добычей в руке я мешком с костями обрушиваюсь на пол, из последних сил заглушая крик боли. Хотелось бы избежать жесткого приземления, но не падать совсем я тоже не могу. Сегодняшняя цветная капуста обойдется мне в гематому приличной величины.

Все, что до поры до времени было смыслом моей жизни, улетучилось однажды в момент одного гнусного открытия: она меня не любила. Кто слишком часто повторяет, что жизнь гроша ломаного не стоит, плохо кончит. В лучшем случае бандитом, в худшем — калекой. Поскольку я не в состоянии взломать даже кухонный шкаф, моя участь автоматически становится той же, что и у безвременно скончавшихся от ожирения. Говорят, их извлекают с семейного траходрома строительной лебедкой, если им вдруг нечаянно взбредет в голову испустить дух. Я могу им только позавидовать. По крайней мере, они до последнего дня шпенделяли на своих двоих, спокойно топая от кухни до сортира, а оттуда до дивана с телевизором. Главное, они никогда не забывали питать свои драгоценные слоновьи туши. Пользовались ими как хотели. И ни при каких обстоятельствах не желали им засохнуть, а себе — сдохнуть. А вот я вешу сорок два килограмма. Это так забавно — наблюдать, как твое тело тает на глазах. Чувствуешь себя Алисой в стране чудес, которая откусила грибок справа и в то же мгновение стала ростом с клопа. Нам кажется, что наша шкура толста. На самом деле — это тонюсенькая пленочка! Мы с вами — кожа да кости. А между костями гуляет ветер. Мясо, жир и пресловутые мускулы… Наше тело — это тюбик с пенкой для волос в дамской косметичке, взбитые сливки. Человек хрупок, тонок и рвется легко. Как колбасная оболочка. Лучше не кантовать! Мы шпигуем себя всякой всячиной ради лучших продаж сезона. Мы едим, чтобы выглядеть живыми. Мы едим для того же, для чего ежедневно складируем в своей голове урожай чужих мыслей. Мы едим по тем же причинам, по которым нас ежевечерне с головой засасывает омут массовой культуры. Мы едим, чтобы однажды поставить на обеденный стол фуа-гра из собственной печени и чтоб жирность, как говорится, была по вкусу.

Голод открывает в нашей жизни новые перспективы. Первое время только о нем и думаешь, чтобы усвоить главное. В иерархии человеческих органов желудок занимает бесспорное первое место. Первое время он бурно проклинает всё и вся от своего собственного имени, затем от имени всего собора многострадальных членов организма. Внутренние органы орут благим матом. Заявляя о себе в полный голос, они ходят ходуном в знак протеста. Чтобы утихомирить их, приходится поворачивать эволюцию вспять, загонять себя обратно в зародыш и кусать себя до крови, чтобы перехитрить боль. Но к чему только человек не привыкает! И вот тут-то наступает самая неприятная стадия: начинает возникать мозг. В голове начинают роиться сценарии идеального убийства, один вдохновеннее другого, с романтическими подробностями. Скажу вам больше, я тут недавно открыл в себе креативную жилу. Однако ее продуктивность быстро приняла угрожающие размеры. Раскрепощенный мозг ликовал, ощутив ослабление гнета со стороны бренной оболочки. Нескончаемые вариации на тему «жить или не жить?», вроде бы обузданные с младенчества неожиданные склонности, подсознательные желания, казалось бы, подавленные навечно, — все вдруг вышло на свет. И под занавес этой органической эпопеи, как показатель невиданной широты голодного диапазона, меня начали посещать видения лучшего мира, сокровенного, полного тайн и открытий. Голод стимулировал мое саморазвитие. Я обязан ему воображением, которое научило меня, что класть в рот, а чем занимать голову. Цветная капуста кормит в течение дня, поверьте моему горькому опыту. Ее надо мусолить во рту и крошить по крупинкам. Когда жена вернется с работы, от кочана останутся рожки да ножки. Я знаю, что она каждый вечер инспектирует кухонные шкафы и холодильник, догадываясь по пустотам на полках, насколько я набил брюхо. Мы не виделись с ней уже несколько месяцев. Зачем нарочно стравливать львицу и хрупкого олененка? Мало ли что может прийти в голову львице. Понятия не имею, что у нее там творится. Но ненавидит она меня точно. За то, что мне удалось снять с нее маску. Вне всякого сомнения, она желает моей смерти. Но ей слабо. Она никогда меня не убьет. Кишка тонка. А ведь для этого надо так немного! Например, просто поехать в отпуск… Сколько милых кроликов, забытых дома в июле, были найдены хозяевами в конце августа на последней стадии разложения. Клетка-то заперта. Она уже давно могла не оставить мне ни малейшего шанса: пустые ящики на кухне и я — кролик. Она упустила свой шанс.

— А что ты об этом скажешь?

Я брезгливо потыкал пальцем второсортный палас с халтурным переплетением желто-красного цвета в таком сочетании, что стошнило бы даже бывалого моряка.

— Он неплохо бы смотрелся на паркете в гостиной, — ответила она на полном серьезе.

Уже неделя, как я тестировал ее по всем параметрам. Она понятия не имела о моих глубочайших сомнениях по ее поводу, и у меня хватало ума не показывать ей ни сном ни духом свои опасения. Хотя, вспоминая о той жизни, я до сих пор тешу себя бессмысленной надеждой, что какая-нибудь другая, более ловкая, более сообразительная и, как следствие, более симпатичная — одним словом, другая, заметила бы косые взгляды, фальшивый тон, наигранные жесты, да мало ли что еще! Я перестал быть самим собой, и она, влюбленная каракатица, она это тут же уловила. В глубине души мы оба ненавидели японскую кухню, и поэтому в ту пору я регулярно объедался модными суши. Мы оба испытывали первобытный страх перед непарнокопытными, и поэтому каждую субботу я рисковал жизнью на спине у глупейшей твари под названием «лошадь». Она послушно принялась обожать сырую рыбу и запах свежего конского навоза. Убого мы выглядели — два сапога пара, сражаясь с китайскими палочками в дешевом ресторане и тряся почками на скорее неуклюжих, чем опасных платных клячах. Даже если вы узнали себя, это не смешно. Я все ждал, когда она наконец проколется и покажет себя. Но она держалась паинькой. Как будто последний раз в жизни бросала вызов судьбе. Сильная женщина. Она улыбалась мне со своей платной кобылы как умственно отсталая. Временами этого было достаточно, чтобы развеять мои тайные сомнения. В те счастливые мгновенья мне казалось, что яйца жмут мне просто невыносимо. Я обращался с ней по низшему разряду, я склонял ее, как мог, но она стойко корчила из себя самую счастливую женщину на свете. Как же ты пересидела, бедная девочка.

Господи, прости меня грешного, но я только что обоссался. Просто рука не поднимается на это антикварное чудо из эмали, которое служит мне уткой, да простит меня бабушка. Как пацан, согнутый нуждой в три погибели, я сдал оружие. Прости, бабушка, было темно, а до выключателя я не дотянулся. Да расслабьтесь вы! Мой ковролин уже не первый раз впитывает мои маленькие капитуляции. Мне почти стыдно упоминать столь унизительные подробности, но, похоже, если я опущу хоть самую мелочь из этого грязного дельца, мне просто никто не поверит. И поэтому признаюсь: да, я плачу посреди своей комнаты в наступающих сумерках, в мокрых подштанниках и в мокрых трусах, воняя мочой. Я икаю и содрогаюсь, как годовалый младенец, пуская сопли пузырями, и с каждым всхлипом из меня по капле безвозвратно уходит инстинкт самосохранения, а точнее, то последнее, что от него осталось.