То, что тогда произошло, и сегодня стоит у меня перед газами. Этого я не забуду никогда. Я абсолютно уверен, что эту ночь я буду помнить до конца своих дней. Что произошло потом, как завертелось колесо моей судьбы – все это я помню во всех подробностях. Содеянное мною разбудило во мне все чувственные органы. Тогда, наверное, многих обрадовала эта новость Кто-то вздохнул с облегчением, большинство же наверняка прокляло меня, что и не удивительно.

Когда-то моего отца знала вся Грузия. Люди знали его по имени и много слышали о нем, но не знали его в лицо. Мало, кто встречался с ним лично, да и где же могли с ним встречаться, когда он всю жизнь преследовался, и он вынужденно скрывался. Много было у него и врагов, и сочувствующих. В то время, когда большая часть людей считали его своим спасителем или героем, я не знал, что он мой отец. Так сложилось мое детство, что у меня никогда не возникало сомнений по поводу того, что человек, которого я всегда считал своим отцом, таковым не являлся. И откуда я мог все это знать, когда все от меня скрывали правду, будто сговорились. Обо всем этом я узнал лишь после того, как, по чужому наущению, я сзади выстрелил из нагана в затылок ночного гостя. Этот один выстрел полностью изменил всю мою жизнь. Наверное, это сказано очень мягко: не то что изменил, а поставил ее с ног на голову, и в нашей с мамой жизни все закружилось, как юла. Этот выстрел поставил мою будущую жизнь на такой путь, о котором я и представления не имел.

К тому времени, меня ужедопросили и через несколько недель оставили в покое. Бедная моя мама уже выплакала все слезы, но и потом глаза ее всегда были влажными от слез. И вот, однажды ночью, не дожидаясь рассвета, мы собрались и покинули деревню. После этого мы так и не возвращались туда. Мы ушли из деревни тайком, не попрощавшись ни с кем. Накануне я встретился лишь с Нуцой, моей соседкой, нравилась она мне тогда, но и ей я ничего не сказал. Это та самая Нуца, которая в ту злополучную ночь услышала выстрел, а наутро пришла ко мне, ибо ночью она побоялась прийти. Но когда она увидела в каком я был состоянии, не стала меня расспрашивать и в одиночестве отбивалась от любопытных соседей, которые столпились у ворот нашего дома. Помню, как она тогда сказала: «Здесь никто не стрелял, да и в кого можно было стрелять, здесь никого не было, наверное на улице стрелял кто-то.» Ей не поверили. Не хотели, или их так не устраивало. Но никто из соседей не сдвинулся с места, пока к полудню моя мама не вернулась из города вместе с матерью Нуцы. А уж после того, как услышали плач моей матери, как же они могли уйти. А плакала она так, будто перед ней лежал покойник, хотя в доме кроме нас никого не было. В комнате перед камином она увидела следы крови и догадалась, что произошло. А потом она призналась мне во всем и сказала: «Я виновата в том, что ты ничего не знал и выстрелил в человека». Но это произошло лишь после того, как полиция и жандармы уже ушли.

С тяжелым камнем на сердце мы шли в темноте по деревенской дороге. Пораженные горем, мы не произносили ни одного слова. И врагу не пожелаешь такого пути, какой прошли мы. У меня было такое чувство, будто, подобно дереву, меня выкорчевали из земли и оторвали от своих корней. Вдоль дороги тени оголенных январских деревьев со скорбью провожали нас. Свисающие мокрые ветви издавали полные сочувствия печальные звуки. Казалось, только они и понимали наши страдания. Сколько деревьев было на нашем пути днем или ночью, кто сосчитает их? Но я всегда думал о том, что они намного чувствительнее людей. После той ночи я часто думал именно так. И даже после того, как рассвело, мы не проронили ни единого слова. Нам тяжело было смотреть друг на друга и разговаривать. Вы не представляете себе, как тяжело покидать родимый дом, да к тому же, когда знаешь, что ты туда никогда больше не вернешься, как трудно оставлять его безмолвно и навсегда. В течение всего нашего пути, мы лишь изредка перебрасывались словами. Я и раньше-то был не очень разговорчив, а после этого, так вообще… Да и мать моя не отличалась особой разговорчивостью и, в отличие от соседок, никогда не позволяла себе сплетничать. Но сейчас, во время скорби, вот уже несколько недель, как от нее нельзя было добиться ни одного слова, она полностью замкнулась в себе. После того, что я натворил той ночью, я тоже не мог смотреть ей в глаза. А ведь когда я доставал наган из тайника, то думал, что лишь одно нажатие на курок отделяет меня от того, чтобы стать героем и знаменитостью. И все же какова психология юноши, как можно легко ввести его в заблуждение. И тут же на сердце легла такая тяжесть, что я обязательно убежал бы, если бы было куда бежать, но оставить мать я тоже не мог. И как только она сказала, что нам надо уходить, я без слов повиновался. С той минуты моя любовь к матери, уважение и благодарность к ней возросли в десятки раз.

Я никогда не бывал в тех местах, куда мы направились. Я знал лишь то, что много лет тому назад туда переселился дядя моей матери, и что мы должны были разыскать его. Мы не знали, найдем мы его или нет, но главное было уйти подальше от нашей деревни. То, что наши желания совпали, вселяло в меня некоторую надежду. Если бы мы даже и не нашли дядю, то все равно нашли бы какое-нибудь убежище, хотя бы на время. По правде говоря, находиться рядом с мамой мне тоже было нелегко. Это чувство еще больше обострилось, когда я услышал разговор жандарма со своим подчиненным: «Что, что говорит этот ублюдок? Говорит, что выстрелил всего один раз?!» Я сразу и не понял, что речь шла обо мне. Откуда я мог знать, что так меня называли за моей спиной. То, что так говорили не только жандармы, я вник позже… Раз-другой эти слова произнес и соседский мальчик. Впрочем, так обращались и к другим мальчишкам, когда хотели разозлить их. Поэтому я не обратил на это особого внимания и даже простил его, когда он попросил прощения. Но уже другие обстоятельства и намеки заставили меня кое о чем догадаться. Тогда мне не было еще и пятнадцати, но глупцом я точно не был.

Мне было двадцать лет, когда наша группа провалилась. По роду своей деятельности я заранее свыклась с мыслью о том, что, если меня поймают, то мне не избежать серьезного наказания, что меня посадят в тюрьму на несколько лет, а потом отправят в ссылку. Женщин на каторгу не ссылали, такое случалось крайне редко, поэтому такого опасения у меня не было.

Первая революция уже входила в активную фазу, поэтому жандармерия безжалостно боролась с нами. Вот уже два года я активно была включена в организационную группу регионального комитета партии социалистов-революционеров – эсеров. Выполняла я много рискованных поручений: перевозила деньги и запрещенную литературу, распространяла революционный агитационный материал, а если было нужно, то расклеивала листовки в местах скопления людей и на улицах. Пришлось мне несколько раз перевозить и динамит. Я пользовалась большим доверием и среди друзей, и в региональном комитете.

В одесский порт вошел французский корабль. На нем прибыл курьер которыйпривез нам целый чемодан с деньгами и запрещенной литературой. Мне было поручено встретить его. В зале ожидания мужчина передал мне красивую сумку, в которой лежали деньгами триста тысяч рублей и запрещенная литература. В тот же день через несколько часов я отправилась на пароходев Батуми, Так как этот рейс считался местным, проходить через таможню было не обязательно. Я впервые ехала в Батуми, но совсем не волновалась. В течение этих двух лет я побывала в стольких городах, что уже привыкла к перевозу запрещенной литературы. В Батуми я должна была передать сумку другому курьеру и вернуться обратно. Я уже научилась различать среди людей подозрительных лиц, и это мне помогало быстро почуять возможную опасность. В порту я заметила женщину, ее провожал полковник, Я старалась держаться, зная, что таких дам меньше всего тревожат проверками. Все шло благополучно, никто не обращал на меня внимания, да и я не заметила ничего подозрительного. В Батуми мы прибыли без всяких приключений. Здесь же в порту я передала сумку по назначениюи направилась в город в гостиницу. Мне было очень интересно осмотреть город. Пароход возвращался обратно в Одессу на второй день, так что времени у меня было более, чем достаточно. Я уже давно мечтала побывать в Грузии, именно поэтому я и вызвалась доставить багажв Батуми.

Из города я вернулась уставшей. Я отдыхала в своем номере, когда за мной пришли и арестовали меня. Я поняла, что провалилась, но держалась хорошо и виду не подавала. После первого допроса, увидев, что от меня ничего не добьешься, они заперли меняв одиночную камеру, мол подумай до завтра. Ни крики, ни угрозы о том, что я буду жаловатьсяне дали никаких результатов. Лишь наутро вывели из камеры и повели к следователю. Я оказалась в просторной комнате, где стояли два стола, а перед ними по два стула. После того, как меня усадили, в комнату вошел следователь и стал меня снова допрашивать, будто вчера он не задавал мне этих вопросов, и я не отвечала на них. Сердце мое сжалось, когда в комнату ввели мужчину, которому я передала сумку. Они посадили его передо мной и уже в его присутствии стали задавать мне те же вопросы. Потом они спросили меня, знаю ли я этого человека, я, конечно же, все отрицала. После моего ответа они обратились с вопросами уже к нему: знает ли он меня, и кто передал ему сумку. Он долго сидел, опустив голову, у меня уже появилось плохое предчувствие. Я догадалась, что он выдаст меня, но сохраняла спокойствие. И когда следователь зарычал на него: мол, чего ты молчишь. Тот ответил, что он знаком со мной, и что именно я передала ему сумку.

Сейчас-то я знаю, кто из комитета выдал нас, но я и представить себе не могла, что этот рьяный революционер мог быть агентом жандармерии. Но честно говоря, мы тоже совершали много ошибок. Мы так были одержимы азартом революционной деятельности и своей значимостью в этом деле, что часто оценивали своих соратников лишь по тому, кто из них предлагал комитету более рискованное дело или подготовленную операцию, или кто из них был более пламенным оратором и мог лучше других хвастаться. Тех же, кто призывал нас к бдительности и рассудительности, из-за излишней, как нам казалось, их осторожности, мы считали если не трусами, то Фомой неверующим а уж тормозом революции – это уж точно. Сегодня я абсолютно уверена, что те террористические акты, которые провалились или были осуществлены, но безуспешно, были подброшены нам именно внедренными агентами. Но что поделаешь, если опыт революционера проходит через тюрьмы и Сибирь, а не через университетские и гимназические парты.

Конечно же, своего начальника следует уважать. К этому тебя обязывает и служебный устав, и субординация. Также тебя обязывает к этому семейное воспитание и традиции уважения к старшим по возрасту, но одно дело, когда тебя обязывают, и совсем другое, – когда чувство уважения в отношении своего руководителя возникает у тебя самого – чувство уважения не к его должности, а почтительное отношение к самой личности, занимающей эту должность. Если все сложится именно так, то человек будет служить не с тем почтением, к которому обязывает его служба, а постарается, чтобы его труд был увиден и оценен почитаемым им человеком и личностью. И все это не для того, чтобы ему повысили зарплату, выписали премию или продвинули вперед по службе на целую или полступени! Нет, это не самое главное, здесь главное то, что каждый человек стремится к тому, чтобы его труд был оценен по достоинству. Чтобы дома его труд ценили члены его семьи, а на работе – его сотрудники, в особенности же его начальник, поручения которого ему надлежит исполнять. Что же определяет твое уважительное отношение к начальнику? Надо суметь признаться себе, да еще так, чтобы не стыдиться и суметь отмежевать его должность и личность. Если ты его уважаешь из-за занимаемой им должности, тогда рассуждать о чем-либо не имеет смысла. Не имеет значения и то, купил он эту должность или она была ему дарована из-за его родовитости, заслуг его родителей или предков. Возможно еще, что он проявил такое раболепствов отношении своего руководителя, что не оставил ему иного пути. И вот еще одно, никто не сможет сосчитать причин, благодарякоторым твой начальник занял свое начальственное место. Считай, что тебе повезло, если тебе не приходится притворяться, что уважаешь своего начальника, как это часто повсюду бывает на службе. Если ты и вправду, от чистого сердца можешь совместить выполнение служебных дел с уважением к своему начальнику, это действительно большое везение, и в этом я не раз убеждался. Я назвал это везением. Почему? – спросите вы. Да потому, что всякое уважение к коллегам, в том числе и преимущественно к начальнику, обусловлено его профессионализмом. А потом уже и его личными качествами, искусством общения с людьми, и конечно же, такими отношениями со своими подчиненными, благодаря которым у остальных возникает искреннее желаниеслужить добросовестно. (Юра, какое у тебя получилось большое вступление, как видно, у тебя много свободного времени…)

О моем новом начальнике я могу сказать именно то, что желание добросовестно служить, которого у меня и без того было в избытке, усилилось еще больше и, кроме того, приобрело истинные элементы творчества. Да, оно разбудило во мне именно стремление к творчеству и заставило меня взглянуть на свои служебные обязанности совсем по-другому. (Юра, давай покороче. – Хорошо, постараюсь…) На меня, да и не только на меня подействовало и то, что его назначение начальником нашего управления, произошло не из-за его благородного происхождения или в результате каких-то происков, а в результате его борьбы с безнравственностью и невежеством вышестоящего лица. Его перевод с одного поста на другой больше походил на компромисс, поэтому это назначение было встречено его подчиненными даже с радостью, так как о нем мы и без того уже хорошо знали. (Это уже ничего!)

На первом же совещании он признался, что был мало знаком со спецификой дел нашего управления, но обещал, что с нашей помощью он постарается поскорее разобраться и усвоить все. Между его бывшей работой и нашей службой была та разница, что его предыдущая работа была ориентирована на безопасность и стабильность внутриполитических процессов. В его обязанности входило выявление и пресечение действий против Империи со стороны политических партий, тайных сил и террористических организаций, внедрение агентуры, проведение превентивных мери многое другое. Наша же служба занималась тем же самым, но с резидентами других стран и их агентурой.

(А разве оправдано писать такие дневники? – А почему бы и нет, ведь я пишу их для себя, чтобы в будущем вспомнить о многом).

Я очень скоро заметил и удивился тому, что все, за что бы ни брался мой начальник, он делал это с большим удовольствием. И в нас он создавал такое же настроение, чтобы и мы с удовольствием и радостью, почти играючи, делали свои дела, чтобы именно в это время включались в дело наши творческие способности. Такое настроение он сохранял до окончания любого дела, и нас тоже подталкивал к этому. Уже тогда у меня создалось впечатление о нем, как об умном и даже мудром человеке. Такой подход к делу был неопровержимым показателем его ума и мудрости, что и подтвердилось со временем. От моего отца я когда-то слышал, что китайские философы, когда рассуждали о сложнейших вопросах, действовали именно так, и в приятной игре находили истину. (Юра, вот посмотри, как много ты написал и ни одним словом не назвал того, о ком говоришь. – Называть его по имени совсем не обязательно, ведь я пишу не для кого-нибудь. И к тому же, исходя из рода моего занятия, лишняя осторожность не помешает. Железный аргумент, не так ли? Что скажешь?!)

Когда он привез меня в Петербург, то на некоторое время он оставил меня у своих знакомых. До того, как вернуться в Тифлис, он дал мне поручение изучить культурную жизнь города, побывать на театральных представлениях и обойти все художественные выставки. Это было самым приятным заданием из тех, что мне приходилось выполнять до сих пор. Я не упустила из рук такой возможности и в течение одного месяца почти не потеряла ни одного дня. И когда он вернулся через месяц, я без усталирассказывала ему обо всем, что видела, и что особенно впечатлило меня. Я даже предложила ему побывать на спектакле в Александринском театре. Постановка показалась мне слабой, но Муза дал спектаклю другую оценку:

– Этот спектакль будет иметь успех.

– Вы так думаете? – спросила я несколько удивленно.

– Да, я так думаю.

– Я же думаю, что это слабое представление, а исполнительглавной роли на меня произвел такое впечатление, будто он совершенно случайно забрел из другого спектакля и по этой причине был вынужден включиться в это представление – У меняполучилась немного строгая оценка. Муза рассмеялся.

В октябре 1905 года Петр Николаевич Дурново был назначен министром внутренних дел. А в ноябре того же года моего начальника назначили тайным советником при министре, и одновременно, заместителем начальника департамента жандармерии.

Все хорошо знали моего патрона, но я не могу сказать, что все были рады его назначению. Вообще-то, назначение инородца на такую высокую должность, да к тому же в министерство, можно сказать, было явлением неординарным. Несколько важных фигур министерства своей бестактностью или невежеством, а наверное, тем и другим вместе, проявили свое отношение к его назначению, но шеф не подал виду.

Когда нам были переданы дела нашего предшественника, то в глаза бросились незаконченные дела, что для контрразведки являлось весьма непривычным. В нескольких делах фигурировали фамилии таких людей, что это не могло быть оставлено без нашего внимания. По документам было видно, что расследование всех этих дел было прекращено под чьим-то давлением. Но полностью изъять эти дела из производства всё же не удалось, и поэтому те были лишь приостановлены. Потом делопроизводителя сменили, а начатое дело так и повисло в воздухе. В нескольких делах фигурировала фамилия одного такого человека, который, можно сказать, присвоил себе роль исполнителя первой скрипки. Мы знали, что у него издавна были напряженные отношенияс Дурново, поэтому мы не могли оставить эти дела без внимания. Этим человеком был генерал Рачковский, заместитель начальника Департамента полиции, который фактически управлял департаментом. Шефу не понадобилось много времени, чтобы разобраться в деле, кто к какому клану принадлежал, какой он имел вес и какими умственными возможностями располагал.

Когда Дурново ознакомился с докладом моего шефа, а это случилось, если не ошибаюсь, в январе, и потребовал изучить дела Рачковского, то он ему сказал:

– Вам следует быть осторожней, это очень опасный человек. Никто не смог снять его. Со всеми кто с ним столкнулся, что-то произошло.