Впервые я познакомился с Терри Пэттеном в связи с делом Паттерсона-Пратта о подлоге, и в то время, когда я был наиболее склонен отказаться от такого удовольствия.

Наша фирма редко занималась уголовными делами, но члены семьи Паттерсон были давними клиентами, и когда пришла беда, они, разумеется, обратились к нам. При других обстоятельствах такое важное дело поручили бы кому-нибудь постарше, однако так случилось, что именно я составил завещание для Паттерсона-старшего в вечер накануне его самоубийства, поэтому на меня и была переложена основная тяжесть работы. Самой неприятной во всей этой истории была дурная слава. Если бы нам удалось не сделать ее достоянием прессы, все было бы не столь уж плохо, но это было физически невозможно: Терри Пэттен шел по нашему следу, и не позже, чем через неделю все газеты Нью-Йорка напустились на нас с его подачи.

О Терри я впервые узнал из присланной мне визитной карточки с надписью «Мистер Теренс К. Пэттен», в левом нижнем углу которой значилось «сотрудник

Почтовой Депеши

». Прочтя это, я содрогнулся. В те времена «Почтовая Депеша» была самой «желтой» из всех «желтых» газет. Пока меня все еще пробирала дрожь, в дверь, которую посыльный неосторожно оставил открытой, вошел Терри.

Доброжелательным кивком он пожелал мне доброго утра, уселся на стул, шляпу и перчатки кинул на стол, удобно скрестил ноги и испытующе меня оглядел. Я отвечал ему внимательным, заинтересованным взглядом, тогда как мысленно придумывал, как бы повежливее от него избавиться, не давая воли плохим эмоциям. Я вовсе не желал без необходимости раздражать молодых людей из «Почтовой Депеши».

Поначалу мой посетитель не произвел на меня того впечатления, какое производило множество других репортеров. У него было такое лицо, какое вы вправе ожидать у газетчика – проницательное, настороженное, оживленное, в постоянном поиске возможностей. Но со второго взгляда я почувствовал интерес. Я задумался о том, откуда он приехал и чем занимался в прошлом. Черты его лица явно принадлежали ирландцу, но мое любопытство было вызвано главным образом выражением этого лица. Здесь были не только находчивость и сообразительность; было что-то еще. «Осведомленность», что ли. Оно несло на себе след жизненного опыта, неизгладимый отпечаток улицы. Он был человеком, у которого не было детства, и чье образование началось с колыбели.

В то время как я катил в поезде в южном направлении, – правильнее было бы сказать «трясся», ибо железные дороги в Западной Виргинии ровными никак не назовешь, – я силился припомнить мои прежние впечатления о плантации «Четыре Пруда». Это была одна из крупнейших плантаций в той части округа, которая всегда славилась своим гостеприимством. Мои смутные воспоминания о ней, расположенной в залитом лунным светом укромном уголке долины Шенандоа, состояли из калейдоскопического образа музыки, танцев и смеха. Хотя я знал, что за восемнадцать лет, прошедших со времен моего детства, все изменилось.

Пришли новости о смерти моей тети, и о том, что Нэн сбежала из дома и вышла замуж против воли ее отца, а еще о том, что она тоже умерла, так и не вернувшись домой. Бедная несчастная Нэнни! Я был мальчишкой не старше двенадцати лет, когда видел ее в последний раз, но она произвела впечатление своим обаянием даже на мой невпечатлительный возраст. Я слышал, что Джефф, старший из двоих сыновей, сбился с пути истинного и, порвав отношения с отцом, подался бог знает куда. Это известие было для меня самым печальным: Джефф являлся объектом моего первого идолопоклонства.

Я знал, что полковник Гейлорд, теперь старик, жил один с Рэднором, который, как я понял, вырос прекрасным юношей, тем, кем обещал стать его брат. Единственное, что я помнил о полковнике, это то, что он высокий смуглый человек, носивший ботинки для верховой езды и таскавший тяжелый хлыст дрессировщика, и я его жутко боялся. О Рэде я помнил только как о прелестном четырехлетнем мальчонке, который вечно попадал в истории. Я предвкушал свой визит со смешанным чувством желания и сожаления – желания снова увидеть обстановку, которая так приятно ассоциировалась с моим детством, и сожаления, что я вынужден возрождать свои воспоминания в столь печально изменившихся обстоятельствах.

Когда я сошел с поезда, мне навстречу выступил высокий, широкоплечий молодой человек лет двадцати трех или около того. Я бы где угодно признал в нем Рэднора, так поразительно он напоминал своего брата, которого я знал. Он носил фланелевую рубаху навыпуск и широкополую шляпу набекрень, и в точности походил на типичного южанина из театральной пьесы, так что я чуть было не рассмеялся, здороваясь с ним. Его приветствие было искренним и сердечным, и он мне сразу понравился. Весело сверкнув глазами, он поинтересовался моим здоровьем. Нервное истощение, очевидно, произвело на него столь же шутливое впечатление, как и на Терри. Тем не менее, дабы я не обижался на явный недостаток его сочувствия, он прибавил, энергично хлопнув меня по плечу, что я прибыл в правильное место, чтобы вылечиться.

Езда по сладко пахнущим сельским дорогам позади чистокровных лошадей была чем-то новым для меня, едва отошедшего от городских улиц и грохота поездов надземной железной дороги. Со вздохом удовлетворения я откинулся на спинку сиденья, уже чувствуя себя так, словно ко мне вернулись мои отроческие годы.