«Сегодня мы не умрем, хвала святому Николасу», капитан Якоб ван Бролин вознес про себя молитву, прислушиваясь всем существом к шепоту такелажа. Ветер поднимался, крепчал. Холодок едва ощутимо лизнул его щеку и шею — значит направление ветра сметилось на румб, возможно, два. Матросы, которых он немилосердно заставлял с утра выдраивать шканцы, еще ничего не заметили. Вот-вот они, дошедшие до отчаяния, пошли бы на бунт, это все равно ничего не меняло в тропический штиль, просто смерть пришла бы ко всем немного раньше. Шкипер «Меркурия» приказал отнести в каюту тазик морской воды, мыло со смолой полыни и помазок, — ритуал ежедневного бритья капитана внушал команде, что ничего необычного не происходит, и они вовсе не балансируют на грани жизни и смерти от жажды. Стоило посмотреть в глаза этих обреченных было моряков, когда перед спуском вниз ван Бролин небрежно скомандовал брасопить реи, постоял, оценив точность выполнения у одной мачты, а тем, кто брасопил другую, пришлось подсказывать, когда остановиться. Паруса хлопнули, раз, другой, третий, хватанули, наконец, ветер, и команда не удержалась от радостных воплей. Ими шкипер «Меркурия» пренебрег: три месяца без захода в порты, от штиля к штилю, людей можно было понять.

Два года назад сорокалетний зеландский капитан похоронил жену, которая четырежды рожала, но ни один из детей не дожил даже до трехлетнего возраста. Потеряв надежду заиметь наследника, Якоб ван Бролин ценил свою жизнь ниже любого из моряков собственной команды — большинство из них кто-то ждал во Флиссингене. Впрочем, у шкипера еще оставалась недавно вышедшая замуж сестра, о которой за последние годы он отучился думать, как о части своей семьи.

Лишь книжка «Похвала глупости» Эразма Роттердамского, как единственный старый друг, скрашивала грустные дни Якоба ван Бролина. Он даже не стал закрывать ее, когда юнга, Виллем Баренц, подобранный капитаном наполовину сирота с острова Терсхеллинг, вдруг заорал изо всех сил своих десятилетних легких:

— Земля! Земля!!!

Прибежал взволнованный помощник:

Лицо женщины в свете догорающей свечи всегда выглядит красивее, чем при ярком свете солнца. Но Хильда и в обычном освещении была хороша, а лежащая на спине среди смятых простыней, с бесстыдно выставленными вверх бледно-розовыми сосками, выглядела просто обворожительно. Эти моменты глава трибунала инквизиции Кунц Гакке особенно любил, они вызывали в нем сладкую дрожь, томление, мурашками сбегающее по спине, вызывающее сладострастный зуд в промежности. Кунц провел рукой по лицу женщины, по щеке, откинул ее светлые волосы, закрывшие ухо. Фламандка схватила его руку, покрытую шрамами от ожогов, и стала лизать эти шрамы розовым языком.

— О, как я хотела бы исцелить эти руки! — застонала она, на вкус Гакке, весьма не натурально.

Инквизитор, всегда прятавший кисти рук в перчатки, и лишь во время любовной игры снявший их, ненавидел воспоминания о том пожаре, в котором он едва не лишился жизни. Матерый колдун заманил его в огненную ловушку и сбежал, а совсем молодого тогда еще инквизитора спас из-под рухнувших стропил арестованный им же по ошибке Бертрам Рош. Всякое напоминание о том проваленном деле, ускользнувшем колдуне и адской боли от ожогов, едва не стоивших жизни неопытному Гакке, было для него сущей пыткой. Он вырвал руку и оттолкнул женщину на подушку. Затем встал, натянул брэ и шоссы, завязал тесемки, раскрыл окно и распахнул ставни. Вода в канале, на берегу которого стоял дом совсем недавно преуспевающего зеландского торговца, и здания на противоположной стороне уже хорошо различались в свете наступающего утра. Морская сырость вползла в открытое окно, инквизитор увидел, как маленькая девочка в сером шерстяном платье, белом чепчике и с хворостиной в руке гонит пятнистую корову на небольшую лужайку у самой воды. Он аккуратно закрыл снова ставни, а потом — застекленные створки окна.

— Жаль, что ты не можешь помочь нам изловить оборотня, — с некоторой грустью в голосе промолвил Кунц, оборачиваясь. — Я не сомневаюсь, что ты встречала его каждый день, ведь это кто-то из ваших соседей, горожан Флиссингена.