Герцу приснился сон, от которого он, проснувшись еще задолго до рассвета, пришел в волнение и трепет. Ему снилось, что позвонила его кузина, Фанни Бауэр, любовь всей его жизни. «Ты ведешь меня в кино», — объявила она. Как всегда послушный ее желаниям, он одним движением плеч надел пальто и через мгновение, как это обычно бывает в подобных снах, оказался совсем в другом месте. День будний, но кинотеатр так переполнен, что им приходится стоять у стенки в конце зала. Фанни такая, какой он знал ее всегда и какой до сих пор помнит: вздорная — вздорность избалованной красавицы, — требовательная и привередливая. Едва начинается фильм, она хватает Герца за руку и заявляет, что ей нехорошо. И вновь безо всякого перехода они оказываются в просторном кафетерии при кинотеатре. Фанни вроде бы уже лучше, но вид у нее необычно растрепанный, на плечах — большое пальто из верблюжьей шерсти. Герц не забывает удерживать приветливую улыбку, но отчего-то приходит в смятение. Это чувство каким-то образом связано с пальто, в котором он узнает свое пальто, которое должно быть на нем. Он не помнит, чтобы предлагал его ей. Пальто и ее недомогание почему-то прочно сплетаются в его сознании. Но только когда он понимает, что на самом деле именно он причина ее недовольства, сон достигает своей кульминации. С замиранием сердца, с улыбкой он предлагает ей остатки своих сил и здоровья, а она, не проявив и малейшей признательности, небрежно забирает их у него, сама того даже не замечая. Все это было до того похоже на их отношения в жизни, что, во всяком случае, спросонок его сознание принимает их встречу за явь. Опомнившись, он замечает, что улыбается — улыбкой готовности, непротивления — темному углу своей спальни. Только неумолимое тиканье часов говорит о том, что он уже проснулся, что скоро настанет новый день, так похожий на все остальные, на обычные дни его теперешнего существования, в котором ничего не происходит и ничего не ожидается.

Он не видел ее тридцать лет. Во сне они оба были молоды, и Фанни еще не замужем, то есть еще до Ниона, еще до Меллерио, еще до того, как семья Герца приехала в Англию. Но страсть рождала ощущение, что она рядом; он думал о ней так часто и так много, что казалось, расстояние их не разделяет. Эта страсть распространялась и на ее родителей, которые нравились ему больше его собственных. Он знал, что социально его родители были ниже, хотя нравственно, пожалуй, что и выше. Его мать так и не простила сестре, что та вышла замуж за человека не их круга, хотя сама не была такой уж блюстительницей общественных норм. Его отец, человек скромный, всегда подчинялся свояку и всегда чувствовал себя неловко в его присутствии. Тем не менее именно этот свояк, Губертус, обеспечил им безопасный отъезд из Берлина. Их дом как раз из таких шикарных вилл, которые Губертус был мастер создавать, обладал всей прелестью более беззаботного местечка — отеля, например, или санатория. Это впечатление усиливалось еще и оттого, что Анна, его тетя, казалось, всегда ожидала гостей. Они играли в бридж, пили коктейли, однако даже и в юном возрасте Герц догадывался, что это просто дань моде и своего рода игра. Он в то время не понимал, что их очень тревожит судьба их пылкой темноглазой дочери, чьи взгляды были небезопасны в тогдашней Германии. Его собственные родители тоже тревожились — болезненно тревожились, — но не за себя и не за улыбчивого Юлиуса, а за старшего сына, Фредди, их гениального музыканта. На этой почве обе семьи сразу же сблизились; телефонных разговоров стало больше, чем раньше, — а прежде звонили от случая к случаю. Губертус остается, тут не было никаких сомнений. Но его жене и дочери разумнее переехать куда-нибудь от греха подальше. Отец Герца, служивший в фирме, выпускающей музыкальные инструменты, всецело полагается на своих коллег и на директора фирмы, которому он присягнул на верность. Ведь нельзя же такую преданность не заметить, а в случае необходимости и не защитить? Его мать, которая боится всего на свете, только и мечтает, как бы избежать тех многочисленных трудностей, которыми осыпала ее жизнь. Именно она, а не ее муж, возложила на Губертуса все, что осталось от ее надежд: он, а не ее излишне скромный супруг, придумает, что делать.

Мальчиком Юлиус является к чайному столику своей тети; улыбка компенсирует отсутствие приглашения (он бы не стал придавать этому значения, но, возможно, они придают). Его приветствуют какой-то фразой, в которой он так много мог уловить как своего, но, правда, с нотками нетерпения. Вы с Фанни разминулись всего На минуту, говорят ему, она пошла играть в теннис с друзьями, с кем-то из ее «команды», но ведь ты побудешь немного, выпьешь чашку чая? — спрашивает его тетя, приподняв подведенную бровь. Бессмысленно дожидаться Фанни, когда она проводит вечер с друзьями. Может, мы ее заменим? Это чисто формальный вопрос, для нее это обычное дело. Он будет застенчиво сидеть в гостиной, где сплошь хром и стекло, где дерево — светлое, а занавески — ослепительно белые, и этот неуют предпочитать родительской квартире, такой темной и невзрачной, обставленной еще его бабушкой и дедом, которые держали в ежовых рукавицах свою почтительную дочь и мягкотелого зятя; Анна, непочтительная дочь, удрала от них без оглядки. Ее брак с протестантом сочли столь ужасным проступком, что прощения ей не было, несмотря на то, что Губертус был славным человеком и разумная доля его дохода обеспечивала безбедную старость деспотичных стариков, не перестававших его поносить. Вероятно, соглашаться с ними в этом вопросе приходилось просто потому, что иначе было не прожить. Как бы там ни было, связанные с этим моральные неудобства придавали Анне и Губертусу флер просвещенной четы, каковой, возможно, они и были в действительности, а их дом превращали в приют всего передового, чего Юлиус так жаждет. Даже если Фанни не оказывается дома — а она так редко там оказывается, — он ощущает ее присутствие, представляет себе, как она берет теннисную ракетку, он мысленно следует за ней, проникаясь ее настроением, когда она выходит на яркое полуденное солнце. Образ настолько привлекателен, что свой незапланированный визит он считает удачным и уносит домой впечатления, которые пополнят его скудную казну, и уже мечтает о другом подобном вечере, когда она обязательно будет дома и обрадуется его приходу.

Фанни Бауэр! Во сне она была по-прежнему молодой, красивой, она могла разбить сердце любому, и ее надменность была неотъемлемой частью ее шарма. Во сне его собственный возраст определить было трудно, но он узнал ту улыбку, которая на самом деле никогда его не покидала. Когда он наконец смирился с тем, что дни похожи один на другой, то осознал, ясно, без тени сомнения, что он — семидесятитрехлетний «пенсионер», как называют стариков, которым нечем занять себя, а Фанни на целый год его старше. На самом деле, когда он в последний раз ее видел в Нионе, в отеле «Бо Риваж», она уже была не такой. Он разыскал ее после своего развода, чтобы просить ее стать его женой. Пред ним предстала степенная полная женщина, которая не обладала даже тем шиком, который был присущ ее матери.

— Юлиус! — воскликнула она. — Каким ветром тебя сюда занесло?

Выйдя на пасмурную Чилтерн-стрит, Герц обнаружил, что нынче выдался день воспоминаний. Снов, которые он прибережет для будущих ночей. Он задумался, как всегда, о силе тех ранних впечатлений, которые оставляют законсервированными столько лиц. Он мог видеть так, словно они только что простились на автобусной остановке, подругу матери, Бижу Франк, которая по субботам приходила на чаепитие, когда он был в Брайтоне у Фредди, а отец в магазине. Они жили в то время на Хиллтоп-роуд, в квартире, которая для них была явно велика. Они поселились там, когда только приехали в Лондон; Губертус, у которого были обширные связи, снял ее для них через какого-то своего приятеля. Этот приятель оказался родственником Островского, владельца музыкального магазина, который их обоих взял на работу. Так что первое время по приезде они целиком зависели от немцев и от того, что за них решили в Берлине.

Это в значительной мере облегчало им переходный этап, но и удерживало от новых знакомств. Так или иначе, но они чувствовали себя изгоями, постоянно ловили на себе неодобрительные взгляды прохожих. Соседи не думали идти на сближение. Их можно было понять: вероятно, они еще плохо представляли себе, что творится в Германии. Квартира была с регулируемой арендной платой, и это несколько заслоняло тот факт, что она была ультрафешенебельной, даже буржуйской. Когда плата перешагнула определенный порог, им пришлось съехать. Когда это произошло — надо было что-то решать, определяться с жильем, — Островский посоветовал им перебраться в квартирку над магазином на Эджвер-роуд. Эта квартирка была маленькой, даже тесной, зато она принадлежала Островскому, который принял на себя роль их крестного. Мать Герца подозревала, что Островскому просто понадобилась та квартира на Хиллтоп-роуд для другого какого-нибудь протеже, само собой, для женщины, но они были не в том положении, чтобы возражать. К тому же на Эджвер-роуд у его отца уже не было бы необходимости идти пешком на другой конец города, что служило для него единственным развлечением и формой отдыха. Но опять же никак нельзя было дать понять, что этот переезд совершается без особого желания. Их семья зависела от милости чужих людей, пусть даже милость эта выражалась в том, что эти люди принимали за них решения.

Бижу Франк приходила к матери Герца на Хиллтоп-роуд в те ужасные послеполуденные субботние часы, когда он составлял компанию Фредди. Герц видел ее как наяву: маленькая трепетная фигурка в приличном черном пальто и невыразительной фетровой шляпке, затеняющей маленькое тревожное личико. Она тоже была знакомой из прежних времен, хотя успела прожить в Англии некоторое время, выйдя замуж за престарелого англичанина, чья нелепая любовь ограждала ее от того круга, по которому она так тосковала. Оставшись хорошо обеспеченной вдовой, она оказалась буквально оторванной от нормального общения и была поистине счастлива, когда случайно встретила в местной булочной Труду Герц, и та быстро согласилась возобновить существовавшие некогда приятельские отношения. Бижу Франк наконец-то обрела наперсницу после томительных лет прислуживания мужчине, которого не она себе выбрала. Это он ее выбрал, объяснила она своей новоприобретенной подруге, и просто не спускал с нее глаз. Теперь она освободилась от него, но не освободилась от его влияния, а осталась все такой же нервной и осмотрительной, словно он по-прежнему следил за каждым ее движением. Хотя во всех прочих смыслах она была вполне дееспособна, ее пугали самые обычные вещи, и в сопровождении Юлиуса ей было спокойнее потихоньку идти к остановке и дожидаться автобуса. Ему никогда не удавалось отвертеться от этой обязанности; при любых обстоятельствах мать заставляла его ее провожать. Поэтому даже в светлые летние вечера, когда его ровесники отправляются веселиться, он был приговорен к маленькой ручке Бижу, ее медленным шажкам и сокрушенному бормотанию о том, как ее тревожит здоровье его матери (и в самом деле слабенькое) и как угнетает ее их плачевное положение. Наконец подошедший автобус дарил ему свободу, но Герц еще долго стоял и махал ему вслед. Только милая улыбка Бижу отчасти примиряла Герца с другими обязанностями, что ждали его дома.

Бижу Франк очень серьезно относилась к дружбе с матерью Герца, и он надеялся, что мать тоже серьезно относится к дружбе с Бижу, которая казалась — да и была — ей верной подругой. Он часто присутствовал при их разговорах, основой которых были супружеский опыт Бижу и ипохондрия матери Герца. Каждая доброжелательно выслушивала собеседницу, терпеливо дожидаясь своей очереди заговорить.

Пока приступ загадочного сопротивления Фредди своей участи — точнее, участи, уготовленной ему матерью, — не нанес ей сокрушительный удар, эти вечера возвращали матери Герца часть ее прежней уверенности в себе. Для них она одевалась с особенным тщанием, готовила блюдо разной вкусной мелочи; на короткое время к ней возвращались манеры берлинской хозяйки, и она действительно возвышалась над всеми обстоятельствами своей несладкой жизни. Она жаждала общества Бижу, но никогда этого не показывала. Во всяком случае, у них была довольно тесная дружба, хотя, если бы это происходило в Берлине, они встречались бы всего пару раз в год. Чаепития, так же, как шляпка, которую Бижу никогда не снимала, возвращали им обеим уверенность в том, что традиции еще живы, что они обе еще не до конца утратили светские манеры. Возможно, эта уверенность была единственным, что связывало их с прошлой жизнью. Обе это тоже знали и дорожили знанием.