Видите, дорогой мой другъ, я послушался васъ: вы сказали «уѣзжайте!», и въ тотъ-же вечеръ я сидѣлъ въ купэ Николаевской дороги и спрашивалъ себя: куда я ѣду? Я торопился, все бросилъ, ни съ кѣмъ не простился, кинулъ кое-какъ мои книги и работу въ сундукъ и едва-едва попалъ на курьерскій поѣздъ. Я торопился до лихорадки, точно меня гдѣ то ждало что то очень спѣшное и важное. И только здѣсь я понялъ, что важное, самое важное было тамъ, въ Петербургѣ, и мнѣ надо было бѣжать отъ него… Въ сущности мнѣ давно слѣдовало уѣхать, но не было силы этого сдѣлать, пока вы такъ властно не сказали мнѣ: уѣзжайте. Я и на этотъ разъ послушался васъ. Вѣдь вы нерѣдко говорили мнѣ въ эти два года, что я долженъ не бывать у васъ, не видѣть васъ и успокоиться. Но вы говорили это такъ ласково, такъ добро улыбались при этомъ, что я оставался.

На этотъ разъ я не видалъ ни ласковыхъ глазъ, ни доброй улыбки и уѣхалъ, или, вѣрнѣе, бѣжалъ отъ нихъ. Останься и хоть на одинъ день — мнѣ-бы не уѣхать!

И вотъ теперь, сидя здѣсь, въ деревнѣ, одинъ, подъ унылымъ свѣтомъ лампы съ зеленымъ картоннымъ абажуромъ я чувствую — нѣтъ, мало сказать «чувствую» — ощущаю всѣмъ моимъ существомъ безграничную тоску, именно безграничную: я не вижу ей ни конца, ни предѣла. Я лишилъ себя даже возможности видѣться съ вами. А вѣдь послѣдній годъ я видѣлъ васъ каждый день и это стало для меня настоящей потребностью. Вы дали мнѣ право приходить къ вамъ каждый день и я съ благодарной радостью принялъ его. Я видалъ васъ и веселую и грустную, и нарядную и домашнюю, видалъ во всѣхъ видахъ и все больше и больше привязывался къ вамъ. Вы часто говорили, что цѣните нашу дружбу, — вы особенно подчеркивали это слово — и я шелъ къ вамъ со всѣмъ, что было у меня на сердцѣ и въ головѣ, и, можетъ быть, иногда надоѣдалъ вамъ. Когда видѣлъ, что надоѣдаю — рѣшалъ уѣхать. И, наконецъ, уѣхалъ! Но, чувствую, что стоитъ вамъ написать мнѣ одно слово и я пріѣду. Неужели вы не напишете мнѣ этого слова?

С. Р.

Вы еще не успѣли получить мое письмо, дорогая Варвара Львовна, а когда получите — скажете: сумасшедшій! Сколько разъ и съ какими разными оттѣнками я слышалъ отъ васъ это слово! Да, я сумасшедшій! Я написалъ вамъ, просилъ отьѣчать, а не сообразилъ, что вы не знаете, гдѣ я. Дома я сказалъ, что ѣду въ Москву, но сказалъ это только потому, что ѣхалъ на московскій вокзалъ.

Я въ Турьихъ Горахъ. Вы не разъ слыхали о нихъ отъ меня. Это наше родовое гнѣздо; здѣсь я росъ, сюда ѣздилъ гимназистомъ и студентомъ, здѣсь похоронилъ всѣхъ моихъ близкихъ и, наконецъ, здѣсь-же провелъ мой медовый мѣсяцъ…

Въ послѣдній разъ я пріѣхалъ сюда съ тѣломъ покойной сестры Лели. Съ тѣхъ поръ я не заглядывалъ сюда. И сколько, сколько воспоминаній, мыслей и мучительныхъ думъ сразу хлынуло на меня. А сверху всѣхъ ихъ — вы, одна вы. О чемъ бы я ни вспоминалъ, по комъ бы ни грустилъ, рядомъ незамѣтно выростаете вы, и грусть становится еще острѣе и больнѣе. Вчера открыли большой домъ (я помѣстился во флигелѣ:- теплѣе), чтобы взять оттуда мебели для меня. Я какъ то сразу наткнулся на портретъ бабушки, висящій въ одной изъ ея комнатъ; сталъ смотрѣть на него и такъ и ушелъ изъ дому, не взглянувъ ни на что, кромѣ этого портрета. Онъ написанъ въ 1836-мъ году, какъ говоритъ подпись. И я смотрѣлъ на него и думалъ… Но думалъ не о той доброй старухѣ, у которой я выросъ на рукахъ, а o васъ… Покрой-ли платья, или блѣдный цвѣтъ лица, или прическа — но что-то мнѣ такъ напомнило васъ, что я не могъ оторваться отъ портрета, особенно отъ черныхъ волосъ, раздѣленныхъ посрединѣ тонкимъ проборомъ… Волнистыя пряди надаютъ на уши совсѣмъ какъ у васъ. И взглядъ глубокихъ черныхъ глазъ тоже похожъ на вашъ взглядъ, хотя бабушка была, кажется, грѣшница, а вы — святая.

Напишите мнѣ, ради Создателя, поскорѣе. Что съ вами? Что вы дѣлаете? О чемъ и о комъ думаете?

Прилагаю вамъ мой адресъ и жду письма, какъ голодный хлѣба.