Меня зовут Ана Марси. Я родилась и выросла в далекой заокеанской стране. В той стране, где до сих пор еще чтутся языческие обряды, девушки ходят в венках из полевых цветов, а луна отражается молочным светом в реке, где живут самые красивые женщины на свете. Они верят в Бога и народную мудрость. Собирают по осени настоящие грибы в лесу, а летом – сладкие ароматные ягоды. Я провела все свое детство, дыша ветрами свободы и качаясь на качелях, подвешенных к огромному дубу. Я прибегала домой только для того, чтобы схватить ломоть душистого хлеба, запить его молоком – и назад, в природу! Видимо, по этой причине у меня длиннющие ноги, светлые длинные волосы и весьма тормознутый характер. Созерцательный, скажем. До тех пор, пока меня не доведут.

Я всегда была неисправимой эгоцентристкой. К тридцати пяти годам пришла к выводу, что это не лечится. Я вижу реальность и воссоздаю ее в своих, только мне ведомых мирах, совершенно искренне считая, что планета вращается благодаря усилиям моих, и только моих, женственных и мускулистых ног.

Я переезжала с места на место десятки раз, возя за собой маленькую тряпичную куклу Шарлотт, которую купила лет двадцать назад где-то на Ньюбери-стрит в Бостоне. В ту пору я была юной и безмятежной. Я шла по этой знаменитой улочке и вдруг увидела девушку. Уличную певицу. Она пела, и ее голос – чистый, как родник в лесу, растекался по улице. Сквозь полуприкрытые ресницы струился дивный свет ее еврейско-ирландских очей. Это не глаза – это очи – глубокие, огромные, светлые и странно как-то смотрящие внутрь себя. Я остановилась возле нее и не смогла уйти.

Она – не талантлива. Ее музыка – однодневка, завтра бабочкой улетит, и никто больше не вспомнит, но как же она лихо вписалась в тот день!

Тот день был ясным. Вокруг было солнце. Я шла и жадно ловила запахи, звуки, песни, музыку, все то, что накапливалось в моем сердце, как в огромном саквояже, все то, что потом можно долго хранить внутри и умиляться.

Я сейчас в таком месте, где не писать – невозможно. Дому, в котором я приземлилась, лет 150, не меньше. Он стоит на пересечении дорог – розе ветров небольшого американского городка. Движение машин, похоже, не прекращается никогда, разнообразно озвучивая мою жизнь. Все начинается ревом мотоцикла в четыре утра, а заканчивается ровным гулом проползающего последнего автобуса.

Я стою внизу, у порога моего приюта, и смотрю вверх. Насчитываю 10 маленьких башенок, в каждой из которых мог бы жить Карлсон. В каждой комнате минимум четыре окна, смотрящие на разные стороны света. Когда я просыпаюсь, лучи солнца попадают на мою кровать, и я тихо щурюсь от счастья…

Я люблю сидеть у окна и слушать шум дождя, глядя на фонари вдоль дороги. В самой большой комнате, как раз там, где на потолке причудливо переплелись узоры из светотеней, есть большой старинный камин. Его нельзя растопить зимним вечером. Этот камин – для красоты. В камине, по семейному преданию, когда-то жил енот. Енот-девочка, которая не желала выкуриваться из камина ни под каким предлогом. Она таскала туда еду и своих нагулянных детей, она презрительно и свысока наблюдала за всеми попытками изгнать ее из жилища. Ее стойкость и любовь к жизни были настолько высоки, что постояльцы просто махнули на нее рукой и перестали пользоваться камином. Она убралась куда-то тихо и незаметно ясным весенним днем, и с тех пор ее никто никогда не видел.

В Америку, кроме Шарлотт, маленькой тряпичной куколки, что я повсюду таскала за собой, я привезла своего сына – с трудом отрываемого от компьютерных игр подростка, который за период пребывания в новой стране приобрел громадный размер ноги и парочку американских привычек. В общем и целом, мы ладим, за исключением тех случаев, когда его страсть к дискуссиям переходит все пределы моего терпения.

Если подвести итог моего сегодняшнего состояния, у меня, кроме меня и моего сына, нет ничего. Ни дома, ни мужа, ни работы. Мои родители и сестра остались в далекой стране, с работы меня уволили пару недель назад, назвав слишком инициативной и строптивой. А дом все еще остается в моих мечтах.