Король-девственник

Мендес Катулл

Фридрих (Людвиг II) Баварский прожил всего 40 лет, но его жизнь оказалась ослепительным спектаклем-сном, сыгранным прямо перед собственным народом Тюрингии, где сценой ему была вся Бавария. Странная жизнь романтического юноши-короля, прозванного современниками «королем-девственником», не перестает и поныне волновать авторов бесконечной череды книг и фильмов о нем. Став королем в 18 лет Фридрих, словно Нерон нового времени, безжалостно спускал все доходы королевства на воплощение своих болезненных и волшебных фантазий в музыке, театре и архитектуре.

Глава первая

Два часа утра: все ожидают появления присутствовавшей на вечере августейшей особы, которая должна подать знак к отъезду…

Это происходило в доме, напоминавшем своей архитектурой здания Геркуланума или, скорее, Помпей и воздвигнутом в одной из северных столиц, по фантазии одного князя, знатока древности.

На площадке крытой галереи подъезда, вымощенной мозаикой, на которой красовалось изображение колесницы Солнца, уносимой четверкой вставших на дыбы коней. Вдоль стен, разрисованных бледными, полунагими, лежащими на розах Адонисами и утопающими в неге Венерами, толпилась придворная свита, в своих ярко-блестящих, расшитых золотом и увешанных орденами мундирах. Волосы их, причесанные по-женски, сзади были перехвачены дорогими каменьями, из-под которых, вдоль спины, спускалась длинная гирлянда цветов; несколько поодаль, почтительно склонившись, стояли члены посольства, с орденами в петлицах.

Весь вечер, мраморные статуи двенадцати цезарей, казалось, взирали на это пиршество своими белыми глазами, с высоты пьедесталов, будто сравнивая с ним прежнее величие минувших оргий; губы их точно улыбались в то время, когда до них дотрагивалась чья-нибудь голая, пухлая рука.

Вдруг послышался смешанный гул многочисленных голосов, и толпа прихлынула к дверям залы; сквозь двойной ряд придворного штата, медленно приближалась женщина, опираясь кончиком своей падевой перчатки на вышитый золотом обшлаг шталмейстера.

Глава вторая

Однажды, в газетах пронесся слух о том, что князь Фледро-Шемиль не то умер, не то женился; не помню, наверное, что-то из двух. А ведь еще недавно его называли бонвиваном и считали видным женихом, несмотря на то, что он постоянно жаловался на боль в желудке и, по замечанию остряков, «носил в своем черепе гроб» — это выражение так и осталось неразъясненным.

В Германии он получил титул «Светлейшего» не за то только, что был князь — разумеется, русский, — а за то, что уже был камергером и, притом, таким, каких мало. Чей камергер? — Каждого. Всем казалось вероятным, что, в одно из своих путешествий, он занимал в Петербурге важный пост при дворе великой княгини Mapии, и, кроме того, не подлежало сомнению, что мелкие германские короли наградили его различными орденами. За какие заслуги? — на это трудно ответить, да и он сам был настолько скромен, что не, помнил о них. Однако, его родословная вовсе не соответствовала тому высокому положению в свете, какое он занимал в графстве Сакс-Мейнингском: это был человек низкого происхождения, облеченный в почтенную ливрею камергера, благодаря тому, что ему пришлось обучать игре на флейте племянницу царствующего герцога. Почему бы и не так? Ведь, бывали же во Франции такого рода примеры, что, в первые министры короля попадал человек, незадолго перед этим бывший, простым ветеринаром.

Как бы там ни было, но только занимаемый им почетный пост имел свои неудобства для князя Фледро-Шемиля. Где только ни побывал он, и куда ни бросала его судьба! Как дорожный камергер, он должен был сопровождать в путешествиях великих герцогов присутствовать на княжеских обедах, появляться в царских ложах. Это положение придворного паразита — которым он так нагло кичился — дурно влияло на его материальные средства, которые, и без того, были не в блестящем положении: имея весьма ограниченное состояние, он принужден был выдавать себя везде за богача; соблюдая строгую экономию в необходимых расходах, нужно было сорить деньгами одновременно; он привык к расточительству, не имея, подчас, возможности достать ни гроша.

Выгодная же сторона в его положении заключалась в том, что она позволяла ему окружать себя некоторой таинственностью и загадочностью придворного, посвященного во все тайны дворца — и это ему удавалось в совершенстве; ведь, камергер — почти что дипломат. Разыгрывая роль человека, которому известны все тайны политических пружин и вся интимная жизнь знаменитостей, государей, королей, князей и министров, он всегда старался говорить отрывочно, полусловами, что заставляло предполагать в них затаенный смысл, нечто недосказанное, таинственное. Давая понять, что он посвящен во все тайны будуарной жизни августейших особ, он заставлял думать, что только долг уважения предписывает ему говорить об этом не иначе, как полунамеками: пусть об остальном догадываются сами — он этому не противится; иногда даже как-бы одобряет более догадливых слушателей многозначительной улыбкой, как бы говорившей: «О! Да, да, именно, так, вы угадали верно», а сам он, между тем, ничего не утверждает. О, ведь, он очень остерегался сказать что-либо! И действительно, ни разу не обмолвился, ни одним словом, разумеется, к лучшему, потому что нередко ему самому приходилось узнавать от других, именно, те новости — верные или ложные, неизвестно — которые он должен был знать раньше всех.

Роль эта подходила к нему, как нельзя больше; даже сама фигура его вполне соответствовала такому назначению: эти маленькие, желтоватые, вечно прищуренные глаза, скрытые под очками; эти жесты человека, готового сообщать другому нечто очень важное и, в то же время, сдерживающегося из боязни проговориться; эта манера говорить мягко, с расстановкой, даже смущенно, как бы подыскивая нужные слова и, при этом, давая заметить, что он хочет избежать возможности быть нескромным.