Похоже, что, слишком часто присаживаясь за стол, я уже успел опорожнить всю свою кладовую. И поэтому, начиная этот рассказ, я не буду пытаться извлекать на свет какие-то секреты, а изложу на бумаге одну непростую и еще совсем-совсем живую историю, которая произошла со мной несколько месяцев назад и до сих пор никак не выходит у меня из головы.

Хотя это и не бросалось в глаза, но в своих книгах, как бы они ни были испещрены воспоминаниями, я всегда стремился соблюдать определенные правила приличия. Под тем предлогом, что за свои откровения отвечать приходится мне одному, я, смею сказать, практиковал целомудрие, притворяясь, однако, из принципа, что осуждаю его. А чтобы безболезненно запретить себе его противоположность, я называл ее «свинством». Таким способом я старался извлекать двойную выгоду и из своей щепетильности, и из своей смелости. На этот раз я пренебрегу подобной хитростью. Мой сюжет — если таковой имеется — сделал бы ее смешной.

Дело происходило в конце января, когда из-за затянувшегося зимнего безвременья все начинает валиться из рук. Я согласился поехать в Б., куда меня пригласило местное Общество друзей французской словесности. Его председательница давно уже просила меня выступить с лекцией. Я же взамен предложил беседу, во время которой мог бы «без подготовки» ответить на заданные мне вопросы. Я рассчитывал, что вопросы будут острые, а то и провокационные. Почему бы нет? Я знаю себя: торжественные чествования писателей, устраиваемые старинными обществами, особенно в провинции, нагоняют на меня невыносимую скуку. Звук собственного голоса убаюкивает меня, и, чтобы не заснуть, мне время от времени нужно слышать пощелкивание кнута. К счастью, заурядные читатели (достаточно заурядные для того, чтобы не только читать наши книги, но и искать встреч с нами), в глубине души принимающие нас за фигляров, когда вдруг видят нас перед собой и получают возможность выступить, то никогда не лишают себя возможности воспользоваться и злоупотребить ею. Во время бесед вроде той, что мне предстояло «вести» в Б., им случается изрекать, быть может совершенно непреднамеренно, такие колкости, которые способны вдохновить меня, когда я в ударе, на неожиданные дерзости. В свою очередь эти дерзости задевают слушателей за живое, будоражат аудиторию, отчего я предстаю перед самим собой в выгодном свете и без особого неудовольствия дотягиваю до конца вечера, оказавшегося бы без этих приправ чересчур пресным. Такого рода сеансы в ритме матчей хороши, естественно, если находишься в превосходной форме и если они случаются не чаще двух-трех раз в год. Поскольку соглашаешься на них за много месяцев вперед, то дату намечаешь, не задумываясь. Тебе кажется, что испытание еще далеко-далеко. И вот оно уже завтра: нужно к нему приготовиться, пошевелить мозгами, что-то нацарапать на бумаге; начинаешь спрашивать себя, какой черт дернул тебя ввязаться в эту историю, — в таком состоянии духа я пребывал в то январское воскресенье, накануне своего отъезда в Б.

Люка побывал на улице Суре после обеда, и, естественно, не удосужившись меня предупредить. Прошел уже год с тех пор, как я перестал обращаться к нему с просьбой: «Позвони мне…» Совершенно бесполезно, и к тому же мои призывы почему-то представляются ему обидными. После развода с Сабиной я прилагаю все усилия к тому, чтобы лишить визиты Люка тех черт ритуальности, натянутости, которые незамедлительно появляются во встречах между отцом и живущим не с ним ребенком. Можно сколько угодно повторять сыну: «Ты здесь у себя дома…» Однако не являются ли уже сами эти слова свидетельством какого-то обмана? Ведь в нормальной семье с общими трапезами, с детскими комнатами, с неизбежным, когда живешь вместе, ворчанием, родителям и в голову не придет сообщать своим отпрыскам, что они находятся «у себя дома». Все и так говорит за себя! Так что вот уже больше года, как я отказался, или, во всяком случае, стараюсь отказаться, от разного рода нотаций, излишней предупредительности, чрезмерных излияний, способных подчеркнуть искусственность моих взаимоотношений с Люка. Преуспел ли я в этом? Он приходит ко мне, «когда хочет», то есть по вечерам в среду и еще один раз — либо в субботу, либо в воскресенье. Я не собираюсь ни жаловаться, ни страдать из-за подобной сдержанности в проявлении чувств. Я даже вынужден признать, что испытал бы нечто вроде досады, если бы Люка вдруг нарушил эти сложившиеся за шесть или семь лет привычки, соблюдаемые нами к обоюдному удовлетворению. Во всяком случае, так виделось мне происходящее в тот момент, когда начинались события, о которых я сейчас расскажу.

В то воскресенье Люка позвонил около четырех дня. Обычно он подъезжает только к вечеру, когда я, закончив работу, сижу в гостиной с книгой и с находящимся на расстоянии вытянутой руки стаканом. Я предлагаю выпить и Люка, который не отказывается, что тут же становится предметом какой-нибудь шутки, доставляющей нам обоим огромное удовольствие. Дело в том, что Сабина рассказывает всем направо и налево, будто я спаиваю нашего сына. Поскольку речь идет обо мне, вновь ставшем трезвенником, и об одном-единственном стаканчике в неделю, то она явно преувеличивает. Поэтому мы оба дружно смеемся, и я щедрой рукой наливаю ему в стакан. Я стараюсь воздерживаться при нем от каких-либо слов, которые он мог бы истолковать как «нападки» на его мать, но при этом не отказываю себе в удовольствии намекнуть с помощью невинных шуток, как Сабина постепенно отравила наше супружество своей склонностью к преувеличениям, своими безумными предположениями и манией порицания.

С Восточного вокзала, такого веселого даже зимой, освещенного оранжерейным светом, люди моего прошлого, люди, к которым тянулось мое сердце, отправлялись на войну. Я был маленьким лотарингским изгнанником в Париже, и мое детство купалось в их героических сновидениях. Отец брал меня за руку, останавливался посреди зала и с поднятым вверх подбородком начинал объяснять мне смысл огромной картины, висевшей под стеклянной крышей. Тона у нее были приглушенные из-за копоти от локомотивов. На ней было изображено отправление солдат с этого же вокзала в тысяча девятьсот четырнадцатом году. Мне в детстве еще довелось увидеть и запечатленных там восторженных будущих вдов и высоко сидящие на осях деревянные вагоны.

Полотно исчезло; вероятно, его сняли по приказу немцев в 1940 году, а потом, скорее всего, либо украли, либо оно сгорело в каком-нибудь разбомбленном ангаре; хотя не исключено, что его попросту не хотят больше выставлять на обозрение пассажирам, дабы уберечь их от размышлений на эти воинственные темы.

Что касается меня, то я ни на какие войны не уходил. Я участвовал только в тех смехотворных, наполненных болтовней и бумажками баталиях, с помощью которых добывается слава в нашей профессии. Мои предки носили свои солдатские мешки, а я, стараясь выглядеть как можно непринужденнее, нес на плече небольшую, но тяжелую сумку, куда лектор, помимо несессера и пижамы, никогда не забывает положить несколько книжек. Люди вроде меня изнашивают плечи, перетаскивая с места на место свою вечную духовную пищу, и портят глаза, поглощая ее.

В окнах вагонов второго класса смеялись коротко стриженные солдаты с детскими лицами. Вероятно, в те увековеченные на картине августовские дни 1914 года мой отец, если не считать усов, выглядел точно так же. Мне очень трудно простить моему отцу-мальчишке, моему отцу-покойнику, навсегда сохранившему свой возраст и позу мертвеца, то, что он, боец, так рано дезертировал, предоставив мне вести и проигрывать в одиночку долгую войну моей жизни.

Изнеженный подросток, воспитанный женщинами, я поклялся, что никогда не буду для своего сына призраком, не буду смутным воспоминанием. Я был уверен, что любовь и здоровье, бдительное внимание и неуязвимость позволят мне никогда не расставаться с моими близкими. Ничто не казалось мне столь простым, как иметь сына и воспитывать его: ведь после смерти отца я так долго бродил в поисках его тени, так страстно пытался угадать, что во мне от него, что он не мог не оставить во мне от себя. Я любил старинное выражение: поднимать сына. Я понимал его буквально и представлял себе, как от усилия моих рук маленький мальчик с серыми глазами подлетает кверху и величественно располагается рядом со мной. Именно таким казался мне Люка летом 1974 года в Аржантьере, когда ему исполнилось восемь лет и когда меня упрекали в том, что я разговариваю с ним, как со взрослым. «Ну не приставай к ребенку, — причитала Сабина, — дай ему поиграть…» Я совал книги ему в ранец, оставлял на кровати, искушая, клал их на его стол; расспрашивал книготорговцев, какие детские иллюстрированные издания они считают самыми лучшими; написал даже сказку для детей, где попытался применить на практике свои теории и свои иллюзии. Люка ее отверг. Люка вырос. Не успел я глазом моргнуть, как Люка взлетел на ветку, где его поджидали птахи вроде него самого. Мои речи о хорошо выполненной работе, мои крестовые походы против приобретенной им в лицее склонности к плутням, постепенно покрывавшим его всего пеленой грязи, воспринимались им все более неприязненно. Он начинал поднимать глаза к небу, иногда принимался насвистывать. У меня даже появилось искушение — не слишком ли скоро? — махнуть на все рукой и уже не поднимать его, а предоставить ему катиться вниз. «За кого же ты себя принимаешь?» — спрашивала меня Сабина. Надо сказать, что все мои поучения, исходящие как бы от человека, достигшего определенного уровня и рассматривавшего оттуда своего сына, действительно могли вызывать раздражение. «Нужно безумно любить высоту», — повторял я ей с полуулыбкой. Однако мое любимое изречение — я всегда преклонялся перед плохими наставниками — ее не трогало. Она только пожимала плечами. Люка вслед за ней тоже стал пожимать плечами, и этот жест, против которого я тщетно восставал, который во время приступов гнева становился для меня символом человеческого слабоволия, позволял мне охватывать в едином порицании и сына, и мать. В порицании, вскоре заменившем мне мораль. Тут-то и разбился наш брак, а я потерял дружбу сына. Дружба? Слово это теперь имеет для меня привкус поражения.