Произведения всемирно известного перуанского писателя составляют единый цикл, посвященный борьбе индейцев селенья, затерянного в Хунинской пампе, против произвола властей, отторгающих у них землю. Полные драматического накала, они привлекают яркостью образов, сочетанием социальной остроты с остротой художественного мышления. Трагические для индейцев эпизоды борьбы, в которой растет их мужество, перемежаются с поэтическими легендами и преданиями.
Все факты, персонажи, имена и обстоятельства в настоящей книге – подлинные. Они зафиксированы в Грамоте и в Книге актов общины Янакоча, провинция Янауанка, департамент Серро-де-Паско, Центральные Анды, Перу. Зафиксированы она и в памяти людей, что сопровождали бессонного всадника, дона Раймундо Эрреру, по горам, где могил больше, чем снежинок.
Глава первая,
о том, как река Чаупиуаранга осталась Чаупиуарангой, хотя и перестала быть рекой
Я первым заметил, как обленилась вода. Живу я у Ракре, в хижине, которую щадит половодье, и знаю все повадки реки. Как-то в августе (а то и в декабре) отправился я с утра загонять форель в заводь, смотрю – вода еле течет. Я только переболел, в Уануко заразился, несло меня, и к полудню поближе пошел я нарвать на берегу целебных листочков. Глянь – а вода
та же самая.
Испугался я, но решил обождать. Чтобы унять страх, точил я до ночи ножницы, подуспокоился, опять иду. Вода стоит, как стояла. Ну, чтоб сгоряча не ошибиться, поставил я опыт. В четверг (или в пятницу, а может – в понедельник) поехал я в Янауанку. Знаю свое, язык держу за зубами и покупаю немножко лиловой краски. Назавтра, в пятницу (а может, во вторник), высыпаю ее в реку. По краске увидишь, как вода течет, что река замыслила. Высыпал я весь мешочек и ушел. Солнце печет, дышать нечем. Нашел я, где тень, поел инжиру, полегче мне стало, совсем успокоился – и заснул под деревом. Никогда снов не вижу, а тут приснился отец, несет мехи с водой. Я было испугался, но он глядит спокойно, хорошо, я ему руку поцеловал. Водица льется, а он сел на скамью, спросил про своих про Друзей. Хочу ответить, но он еще спрашивает: «Может, чем угостишь?» Дал я ему баранью ногу, что осталось. Он ее доел а не видит, что вода течет, у скамьи залило ножки, мне выше пояса Не дожидаясь, что я предложу, берет другую ногу, и вяленое мясо, и маис – на стене висели, – а сам кричит:
– Клади мне в суму, Магдалено! Скоро и того не будет голод идет.
Жует и хохочет, никогда он так грубо не смеялся.
– Не дури, Магдалено! Жри, сколько влезет. Спеши скоро локти будешь кусать!
Обернулся он кроликом и пропал. Я проснулся, на сердце у меня тяжело. Смеркается уже, во рту печет, пошел я к реке. Смотрю – краска где стояла, там и стоит, недалеко от тех же самых кустиков. Пятница была или понедельник? Ну, думаю, этот гад Сиснерос всучил мне пакость какую-то; и в субботу (а может – в четверг) еду я в город – проверить, хороша ли краска. На этот раз купил три пакетика – красной, морковной и зеленой все в разных магазинах, и каждому хозяину сказал, что это я хочу покрасить плащ Пречистой Деве. Думал, хоть святыни постесняются, не обманут. Никому ничего не говорю, еду домой. В воскресенье (или когда ж это?) влез я в реку, где мне выше груди, и высыпал краску в
Глава вторая,
о том, как удивился дон Раймундо Эррера, когда к нему вернулись земельные права общины Янакоча
Эвкалипты потрескивали от холода. Дрозды весело пели, приветствуя рассвет. Дурное предчувствие пронзило дона Раймундо, и он, пошатываясь, поднялся с каменной скамьи, на которой – укрытый скорее гневом, чем пончо, – дожидался конца ночи Не говоря ни слова, он вошел в дом, сварил жидкий кофе, отрезал хлеба и сыру. Светало. Жена его, Мардония Марин, с удивлением смотрела на него – никогда еще он не гнушался пищей; но он не глядя на нее и не касаясь съестного, вышел из-за стола, сложил суму, пересек поле, где пасся его послушный, невысокий конь по кличке Рассеки-Ветер. Медленно его оседлал. Вернулся в дом.
– В 1705 году испанский король даровал нам права на землю, – сказал он жене. – Я за ними еду.
– Сколько дней тебя не будет, сеньор? – спросила Мардония Марин.
– Может, дней, а может – и недель, – отвечал он с отрешенностью, которой жена за ним не знала. День беззастенчиво сверкал над лощиной Чаупиуаранги. Дон Раймундо неспешно сел в седло. До склона Кенкаш он ехал рысью. Через три дня, наутро, его зоркие, злые глазки разглядели усадьбу Лаурикоча. Туман еще скрывал бесчисленные амбары, поилки, конюшни, коровники и овчарни. Выпрямившись в седле, дон Раймундо подъехал к воротам, спешился, пересек мощенный камнем двор. Погонщики спокойно навьючивали смирных лам. На краю скамьи сидел человек и пил кофе из кувшинчика. Глядел он сердито, и это его портило.
– Добрый день, дон Раймундо, – сказал надсмотрщик. – С чем пожаловал?
