Я, Синухе, сын Сенмута и его жены Кипы, пишу это. Я пишу это не во славу богов земли Кем, ибо я устал от богов, и не во славу фараонов, ибо их деяния утомили меня. Я пишу не из страха, не из упования на будущее, но только от одиночества. За свою жизнь я увидел, узнал и потерял слишком много, чтобы быть жертвой напрасного страха; что же до надежды на бессмертие, то от нее я устал так же, как от богов и царей. Только для самого себя пишу я это; и это отличает меня от всех прочих писателей, которые были и которые будут.

Я начал эту книгу на третий год моего заточения на берегах Восточного моря, откуда уходят корабли в страну Пунт, что близ пустыни, возле тех холмов, где добывали камень, чтобы возводить статуи прежним царям. Я пишу это потому, что вино горько для моего языка, потому что женщины не доставляют мне больше наслаждения и потому что ни сады, ни пруды с рыбками не радуют меня более. Я прогнал прочь певцов, и звуки флейт и струн — мука для моих ушей. Поэтому я пишу это, я, Синухе, который не пользуется своим богатством, своими золотыми чашами, слоновой костью, серебром, миррой.

Их не отняли у меня. Рабы все еще боятся моей плети; стража склоняет головы и, простирая руки, опускается на колени передо мной. Но мои прогулки ограничены, и ни один корабль не может пробраться сквозь прибой возле этих берегов; никогда не почувствую я вновь запаха черной земли в весеннюю ночь.

Мое имя некогда было вписано в золотую книгу фараона, и я находился одесную его. Мои слова имели бо́льший вес, чем слова могущественных в земле Кем; знатные осыпали меня дарами и вешали мне на шею цепи из золота. Я обладал всем, что может желать человек, но как всякий человек я желал большего — и вот поэтому я то, что я есть. Я был изгнан из Фив в шестой год царствования фараона Хоремхеба под угрозой быть убитым, как собака, если бы я вернулся, быть раздавленным, как лягушка между камнями, если бы я сделал хоть один шаг в сторону от того места, где мне предназначено было жить. Таков был приказ царя, фараона, бывшего некогда моим другом.

Но прежде чем я начну мою книгу, я хочу позволить моему сердцу излиться в жалобе, ибо так должно плакать сердце изгнанника, когда оно черно от горя.

Сенмут, которого я называл своим отцом, врачевал бедняков в Фивах, и Кипа была его женой. У них не было детей, и когда я появился на свет, они были стариками. В своем простодушии они утверждали, что я был даром богов, не подозревая, сколько зла принесет им этот дар. Кипа назвала меня Синухе в честь кого-то из предания, а она любила предания, и ей казалось, что я появился, спасаясь от опасности, как и мой легендарный тезка, который случайно подслушал страшную тайну в шатре фараона и потом бежал, чтобы прожить долгие годы, полные приключений, в чужих краях.

Это было всего лишь ее наивным представлением; она надеялась, что я тоже смогу всегда спастись от опасности и избежать несчастья. Но жрецы Амона полагали, что в самом имени — предзнаменование, и, может быть, мое имя навлекло на меня опасности, приключения и изгнание в чужие страны. В самом деле, я был посвящен в ужасные тайны царей и их жен, тайны, которые могли стать причиной моей смерти. И, наконец, мое имя сделало меня беглецом и изгнанником.

Я был бы таким же легковерным, как бедная Кипа, если бы вообразил, что имя может влиять на чью-то судьбу; разве не случилось бы то же самое, если бы меня назвали Кепру, или Кафран, или Мозес? Так полагаю я — и однако Синухе действительно стал изгнанником, тогда как Хеб, сын Сокола, получив имя Хоремхеб, был венчан на царство красной и белой коронами, чтобы стать царем Верхнего и Нижнего Царств. Что до значения имен, каждый должен решать за себя; каждый в своей собственной вере найдет прибежище от бед и превратностей этой жизни.

Я родился в царствование великого царя Аменхотепа III и в один год с тем, кто хотел жить по правде и чье имя не называют, потому что оно проклято, хотя в то время об этом ничего еще не было известно. Когда он родился, во дворце было большое ликование, и царь принес много жертв в большом храме Амона, который он построил; народ тоже был рад, не зная, чему суждено свершиться. Супруга царя Тайя до тех пор напрасно ждала сына, хотя была в супружестве двадцать два года и ее имя было начертано в храмах и на статуях рядом с именем царя. Поэтому тот, чье имя нельзя произносить, был провозглашен престолонаследником с подобающим церемониалом, как только жрецы совершили обрезание.

Он родился в раннюю пору весеннего сева, тогда как я появился на свет предыдущей осенью, в разгар половодья. День моего рождения неизвестен, так как меня принесла вниз по Нилу маленькая тростниковая лодка, обмазанная смолой, и моя мать Кипа нашла меня в прибрежных камышах поблизости от своей собственной двери. Ласточки только что вернулись и щебетали надо мной, но я лежал так тихо, что она сочла меня умершим. Она принесла меня в свой дом и отогревала меня у очага и дула мне в рот, пока я не захныкал.

С приближением старости душа, как птица, возвращается назад, к дням детства. Теперь те дни так ярко и отчетливо встают в моей памяти, что кажется, будто все, что происходило тогда, было лучше и прекраснее, чем в нынешнем мире. Так чувствуют и богатые, и бедные, ибо, несомненно, нет человека столь обездоленного, чтобы не видеть проблесков счастья в своем детстве, когда оно вспоминается ему в старости.

Мой отец Сенмут жил вниз по течению от стен храма, в грязной, шумной части города. Возле его дома находились большие каменные причалы, где разгружались нильские лодки, и в узких переулках были таверны матросов и купцов и бордели, которые посещали также и богатые; их приносили на носилках из внутреннего города. Нашими соседями были сборщики налогов, владельцы барж, военнослужащие и несколько жрецов пятой ступени. Как и мой отец, они относились к более респектабельной части населения, возвышаясь над ним, как возвышается стена над поверхностью воды.

Наш дом поэтому был просторным по сравнению с грязными хижинами самых бедных, уныло теснившимися вдоль узких переулков. У нас был даже сад длиной в несколько шагов, в нем рос сикомор, посаженный моим отцом. Сад был отгорожен от улицы кустами акации, а бассейном нам служило каменное корыто, куда попадала вода только во время паводка. В доме было четыре комнаты, в одной из них моя мать готовила пищу, которую мы ели на веранде, куда выходил хирургический кабинет моего отца. Два раза в неделю приходила женщина помогать моей матери убирать дом, ибо Кипа была очень чистоплотна, и раз в неделю прачка носила наше белье на берег реки, к тому месту, где она стирала.

В этом шумном квартале, где было множество чужеземцев, в квартале, упадок которого был обнаружен мною, чуть только я ступил за порог детства, мой отец и его соседи поддерживали традиции и все старинные обычаи. В те дни, когда эти обычаи стали исчезать даже в среде городской аристократии, он и его класс неуклонно оставались представителями былого Египта в своем почитании богов, в чистоте сердца и самоотверженности. Казалось, будто своим поведением они хотели отделиться от тех, с кем были связаны жизнью и работой.

Но к чему теперь рассуждать о том, что я понял только позднее? Почему не вспомнить лучше сучковатый ствол сикомора и шелест его листьев, когда я искал под ним защиты от палящего солнца, и мою любимую игрушку, — деревянного крокодила, что щелкал своими челюстями и показывал красную глотку, когда я тянул его на веревке вдоль мощеной улицы? Соседские дети собирались и удивленно таращили на него глаза. Я получал много медовых пряников, много блестящих камешков и кусочки медной проволоки за то, что давал другим потянуть крокодила и поиграть с ним. Обычно только у детей вышестоящих были такие игрушки, но моему отцу она досталась от дворцового плотника, которого он вылечил от нарыва, мешавшего ему сидеть.

Моему отцу было не по карману отправить меня в одну из больших храмовых школ, где учились сыновья, а иногда и дочери богачей, знати и именитых жрецов. Моим наставником был старый жрец Онэ, который жил неподалеку и держал классы на полуразрушенной веранде. Его учениками были дети ремесленников, купцов, старших рабочих порта, унтер-офицеров, честолюбиво мечтавших о карьере писца для своих сыновей. В свое время Онэ прислуживал у Селестия Мута в храме и потому вполне мог давать простейшие уроки письма детям, чтобы впоследствии они сумели вести торговые счета, мерить зерно, головы скота и ведать снабжением армии. В великом городе Фивах были сотни таких маленьких школ. Обучение стоило недорого: ученикам приходилось только содержать учителя. Сын угольщика зимой наполнял его жаровню, сын ткача одевал его, ребенок торговца зерном следил, чтобы у него было достаточно муки, а мой отец лечил его от множества болячек и недугов и давал ему болеутоляющие травы, дабы он принимал их с вином.

Зависимость от нас сделала Онэ кротким учителем. Мальчик, засыпавший над его дощечками, никогда не получал от него пощечину; он только должен был следующим утром стащить какой-нибудь лакомый кусок для старика. Иногда сын торговца зерном приносил кувшин пива. В такие дни мы все напрягали внимание, потому что старый Онэ вдохновенно рассказывал нам удивительные истории о других мирах: о Селестии Муте, о Творце, о Пта и богах, окружавших его. Мы хихикали, полагая, что отвлекли его от наших трудных заданий и утомительного писания иероглифов на весь остаток дня; только позднее я осознал, что Онэ был более мудрым учителем, чем мы думали. У него была цель, ради которой он рассказывал нам легенды, проникнутые благочестием его детской души: они знакомили нас с обычаями Древнего Египта. Ни один злой поступок не оставался в них безнаказанным. Перед высоким троном Озириса неумолимо взвешивалось сердце каждого человека. Того смертного, чьи греховные деяния обнаруживались на весах бога с головой шакала, бросали Пожирателю, — полукрокодилу, полугиппопотаму, но он был страшнее того и другого.

Он рассказывал также о том угрюмом, страшном, глядящем назад перевозчике, без помощи которого ни один смертный не достигал Полей блаженных. Когда он греб, лицо его было обращено к корме, он никогда не смотрел вперед, как земные лодочники на Ниле. Онэ заставлял нас повторять наизусть фразы, которыми можно было бы подкупить и умилостивить перевозчика: он учил нас выписывать их, а потом воспроизводить по памяти, исправляя наши ошибки, мягко предостерегая нас, что малейшая неточность уничтожит все наши шансы на счастливую загробную жизнь. Если бы мы вручили Глядящему Назад письмо, содержащее хотя бы пустяковую ошибку, мы были бы обречены блуждать во веки веков подобно теням у берегов этих мрачных вод или, хуже того, нас поглотили бы чудовищные бездны царства смерти.

Я посещал школу Онэ несколько лет. Моим лучшим другом был Тутмес старше меня на год или около того; с детства его готовили быть борцом и укрощать лошадей. Его отец, начальник эскадрона колесниц, носил соответствующую его званию плеть, оплетенную медной проволокой. Он лелеял мечту, что его сын станет высокопоставленным чиновником, а потому желал, чтобы сын научился писать. Но в прославленном имени Тутмеса не было ничего пророческого; несмотря на честолюбие отца, едва начав ходить в школу, мальчик потерял интерес к метанию копья и колесницам. Грамота давалась ему легко, и пока другие мальчики мучительно ее преодолевали, он рисовал картинки на своих дощечках: они изображали колесницы, коней, вставших на дыбы, и борющихся солдат. Он приносил в школу глину, и пока кувшин эля устами Онэ рассказывал истории, он лепил смешные маленькие изображения Пожирателя, щелкающего неповоротливыми челюстями при виде маленького плешивого старичка, чья горбатая спина и толстый живот могли принадлежать только Онэ. Но Онэ не сердился. Никто не мог сердиться на Тутмеса. У него было широкое лицо и короткие ноги крестьянина, но его глаза искрились веселым заразительным блеском, а птицы и животные, которых он лепил из глины своими умелыми руками, восхищали нас всех. Я сначала искал его дружбы, потому что он был храбрый, но дружба сохранилась и после того, как исчезли следы его воинского честолюбия.

В мои школьные годы произошло чудо, притом столь неожиданно, что я все еще вспоминаю этот час как некое откровение. В тот прекрасный свежий весенний день воздух был наполнен пением птиц и аисты чинили свои старые гнезда на глиняных хижинах. Воды спали, и свежие зеленые побеги пробивались из земли. Во всех садах засевали семена и высаживали растения. Это был день, словно предназначенный для какого-то приключения, и мы не могли спокойно усидеть на расшатанной старой веранде Онэ, где под рукой осыпались глиняные кирпичи. Я нацарапал эти вечные символы — буквы для резьбы на камне и подле них — сокращенные знаки, употребляемые для письма на бумаге, как вдруг какое-то забытое слово Онэ, какое-то странное внутреннее озарение заставили заговорить и ожить эти знаки. Картины стали словом, слово — слогом, слог — буквой. Когда я приставил картинку к картинке, выскочили новые слова — живые слова, совершенно отличные от знаков. Какой-нибудь деревенщина может понять один рисунок, но смысл двух рисунков, соединенных вместе, доступен только образованному человеку. Я полагаю, что каждый, кто изучил письмо и умеет читать, понимает, что я хочу сказать. Это впечатление было для меня более волнующим, более пленительным, чем кража граната из корзины продавца фруктов, слаще, чем сушеный финик, восхитительнее, чем вода для жаждущего.

В те дни в Фивах все высшее обучение сосредоточили в своих руках жрецы Амона и невозможно было готовиться к тому, чтобы занять важную должность, без свидетельства от них. Как всем известно, Обитель Жизни и Обитель Смерти с незапамятных времен находились внутри храмовых стен так же, как и богословские школы для жрецов высшей ступени. Можно понять, что математический и астрономический факультеты подчинялись жрецам, но когда они взяли в свои руки правовое и торговое обучение, в наиболее проницательных умах из среды образованных классов возникли опасения, что жрецы вмешиваются в дела, касающиеся лишь фараона и налогового ведомства. Посвящение не было, конечно, обязательно для членов гильдии купцов или юристов, но так как в ведении Амона была по меньшей мере пятая часть земель Египта, а значит, и его торговля, то те, кто желал вести крупные торговые операции или занять административный пост, считали разумным получить первую низшую жреческую степень и подчиниться, как верные слуги, Амону.

Прежде чем я смог переступить порог Обители Жизни, я должен был сдать экзамен на богословском факультете для получения низшей жреческой степени. Это заняло у меня более двух лет, ибо в то же самое время я должен был сопровождать отца при визитах к больным и извлекать из его опыта знания, полезные для моей будущей деятельности. Я по-прежнему жил дома, но каждый день должен был посещать ту или иную лекцию.

Кандидаты на низшую степень были разделены на группы соответственно специальностям, предназначенным им впоследствии. Мы, иначе говоря, те, что должны были стать учениками Обители Жизни, составили особую группу, но я не нашел близкого друга среди моих товарищей. Я принял к сердцу мудрое предостережение Птагора и держался в стороне, покорно выполняя каждый приказ и притворяясь непонимающим, когда другие шутили и кощунствовали, как свойственно мальчишкам. Среди нас были сыновья врачей, чей совет и лечение оплачивались золотом. Среди нас были также сыновья сельских врачей, часто старше нас годами, здоровенные, неуклюжие, загорелые парни, стремившиеся скрыть свою застенчивость и старательно выполнявшие задания. Были и юноши из низших классов, которые желали подняться выше круга занятий и общественного уровня своих отцов; они обладали природной жаждой знаний, и к ним-то и проявляли наибольшую строгость, потому что жрецы по натуре своей недоверчивы ко всем, кто не довольствуется старыми порядками.

Моя осторожность сослужила мне добрую службу, ибо скоро я заметил, что у жрецов были среди нас свои соглядатаи и осведомители. Неосторожное слово, высказанное сомнение или шутка, произнесенная среди друзей, вскоре становились известны жрецам, и виновного вызывали для расследования и наказания. Иных пороли, а других даже изгоняли из Обители Жизни, которая с этого времени была навсегда для них закрыта — как в Фивах, так и во всем остальном Египте.

Мое умение читать и писать дало мне заметное преимущество перед многими из моих товарищей, включая даже некоторых старших. Я считал себя достаточно зрелым, чтобы вступить в Обитель Жизни, но мое посвящение было отложено. У меня не хватало смелости спросить о причине, поскольку на это взглянули бы как на неповиновение Амону. Я тратил попусту свое время, переписывая тексты из Книги Мертвых, что продавалась во внешнем дворе, и стал бунтовать и пал духом, ибо многие из наименее одаренных моих товарищей уже начали заниматься в Обители Жизни. Но под руководством отца мне предстояло получить лучшие знания предмета, чем у них, и впоследствии я стал думать, что жрецы Амона были мудрыми. Они видели меня насквозь, заметили мою строптивость и мое неверие, а потому подвергли меня этому испытанию.

Нас было двадцать пять юношей и мальчиков, готовящихся к вступлению в храм. После того как мы вымылись в храмовом бассейне, наши головы были обриты и мы надели грубые одежды. Жрец, назначенный нашим директором, был не такой мелочно-придирчивый, как некоторые другие. Традиция давала ему право подвергать нас унизительным обрядам различного рода, но между нами одни были из знати, а другие, которые сдали уже свои юридические экзамены, — вполне взрослые мужчины, ставшие слугами Амона, чтобы обеспечить свое будущее. Эти привезли с собой много припасов и дарили жрецам вино; некоторые даже убегали по ночам в увеселительные заведения, ибо посвящение ничего не значило для них. Я служил с болью в сердце и с множеством мыслей в голове, довольствуясь куском хлеба и чашкой воды — обычной для новичков диетой — и ожидая того, что должно произойти, с надеждой, смешанной с дурным предчувствием.

Ибо я был так юн, что испытывал желание верить. Говорили, что сам Амон явится на посвящение и лично будет беседовать с каждым кандидатом; было бы несказанным утешением найти освобождение от самого себя в сознании некоей высшей и всеобъемлющей цели. Но перед врачами стоит обнаженным даже фараон; еще ребенком, находясь подле отца, я видел болезнь и смерть; мой глаз был более наметан и видел острее, чем у других моих сверстников. Для врача ничто не может быть слишком священно и он не склоняется ни перед чем, кроме смерти, — так учил меня отец. Поэтому я сомневался, и все, что я видел в храме за три года, только усилило мое неверие.

Все же я надеялся, что за туманной завесой святилища найду Неведомое, что Амон явится мне и принесет мир моему сердцу.

Я размышлял об этом, бродя вдоль колоннад, к которым имели доступ миряне. Я рассматривал красочные священные изображения и надписи, рассказывающие о фантастических дарах Амону от фараонов; их доставляли с поля боя как его долю трофеев. И там встретил я прекрасную женщину в одежде из столь тонкого полотна, что сквозь него можно было видеть ее грудь и чресла. Она была стройная и гибкая, ее губы, щеки и брови были накрашены, и она взглянула на меня с бесстыдным любопытством.

— Как тебя зовут, красавчик? — спросила она; ее глаза остановились на моей серой накидке, означающей, что я готовлюсь к посвящению.

Но я расскажу о том, как Амон открылся мне. На четвертую ночь был мой черед охранять покой Амона. Нас было семеро мальчиков: Мата, Мозе, Бек, Синуфер, Нефру, Ахмос и я. Мозе и Бек тоже были кандидатами для поступления в Обитель Жизни, так что я знал их, но остальных не знал.

Я ослаб от поста и ожидания. Мы были в торжественном настроении и серьезно шли за жрецом — да сгинет его имя в забвении, — когда он повел нас в огороженную часть храма. Ладья Амона проплыла за холмами на западе, стражи протрубили в свои серебряные рога, и врата храма закрылись. Но жрец, который вел нас, хорошо подкрепился жертвенным мясом, фруктами и сладкими лепешками; жир капал с его лица, а щеки разрумянились от вина. Посмеиваясь про себя, он поднял завесу и велел нам заглянуть в святая святых. В нише, высеченной из одной огромной каменной глыбы, стоял Амон Драгоценности на его головном уборе и воротнике искрились в пламени священных светильников зеленым, красным и голубым, как живые глаза. Утром под руководством жреца мы должны были умастить и переодеть его, ибо каждое утро ему требовалось новое одеяние. Я видел его перед тем на весеннем празднестве, когда его вынесли во внешний двор в его золотой ладье и все люди пали ниц пред ним и когда река достигла полноводья; я видел, как он плыл по священному озеру на своем корабле из кедрового дерева. Но тогда как скромный новичок я видел его лишь мельком на расстоянии. Его красное одеяние никогда еще не производило такого ошеломляющего впечатления, как теперь, при искусственном освещении, в нерушимой тишине святилища. Красное носили только боги и фараоны, и, взглянув на его приподнятое лицо, я почувствовал себя так, словно каменные плиты легли мне на грудь, чтобы задушить меня.

— Бдите и молитесь, чтобы не впасть в грех, — сказал жрец, цепляясь за край занавеса, ибо нетвердо держался на ногах. — Быть может, он позовет вас. Это его обычай открываться кандидатам, называя их по имени и говоря с ними, если они того достойны.

Он наспех сделал священные знаки, пробормотал божественное имя Амона и снова задернул занавес, даже не потрудившись поклониться и вытянуть вперед руки.

Он ушел, оставив нас одних в темноте внутреннего придела, на каменном полу которого стыли наши ноги. Когда он удалился, Мозе извлек светильник из-под накидки, тогда как Ахмос невозмутимо пошел в святилище и принес священный огонь, чтобы зажечь его.

В Обители Жизни, которая была частью великого храма Амона, номинально обучением руководили царские врачи, каждый по своей специальности. Впрочем, мы редко видели их, ибо у них была обширная практика, они получали от богачей дорогие подарки и жили в просторных загородных домах. Но когда в Обитель Жизни приходил какой-нибудь пациент, чья болезнь ставила в тупик обыкновенных врачей, или если они не решались взять на себя лечение, обычно появлялся царский врач, чтобы лечить его, а заодно продемонстрировать свое искусство тем, кто специализировался в его области. Таким образом, даже самый бедный больной мог воспользоваться помощью царского врача во славу Амона.

Период обучения был долог даже для тех, кто обладал талантом. Мы должны были прослушать курс о лекарствах и их дозировке, знать названия и свойства трав, время года и часы, когда их следует собирать, а также научиться высушивать их и готовить из них экстракты, ибо врач должен уметь изготовлять в случае необходимости свои собственные лекарства. Многие из нас роптали на это, не находя в этом смысла, ибо достаточно было написать рецепт, чтобы получить из Обители Жизни все известные лекарства, надлежащим образом приготовленные и дозированные. Я покажу, однако, как впоследствии это знание сослужило мне добрую службу.

Мы должны были изучить названия различных частей тела, а также функции и назначение каждого органа. Мы учились управлять скальпелем и пинцетами, но прежде всего нам следовало приучить наши руки распознавать болезнь — как по исследованию естественных отверстий, так и пальпацией; по глазам мы также должны были определять характер недомогания. Мы должны были научиться помогать женщине при родах, когда повитуха с этим не справлялась. Мы должны были уметь вызывать боль и смягчать ее по обстоятельствам и отличать пустяковые жалобы от серьезных, а заболевания психические от физических. Нам нужно было распознавать в жалобах больного правду и ложь и уметь задавать вопросы, с тем чтобы получить ясную картину недуга.

За длительным периодом испытания наступил день, когда — после долгого очищения — я облачился в белую тогу и начал работать в приемном зале, где учился рвать зубы у здоровенных детин, перевязывать раны, вскрывать скальпелем нарывы и вправлять сломанные конечности. Все это было для меня не ново; благодаря урокам отца я делал большие успехи, и мне поручили опекать моих товарищей и наставлять их. Порой я получал такие же подарки, как и врачи, и я вырезал свое имя на том зеленом камне, что подарила мне Нефернефернефер, и потому мог ставить свою печать под рецептами.

На меня возлагали еще более ответственные задания. Я дежурил в покоях, где лежали неизлечимо больные, и ассистировал знаменитым врачам в лечении и при операциях, во время которых на одного вылеченного приходилось десять умерших. Я понял, что в смерти нет ничего страшного для врача, а к больным она часто приходит как милосердный друг, так что их лица после смерти становились безмятежнее, чем когда бы то ни было за всю их трудную жизнь.