Роман «Декрет о народной любви» — это история, чем-то напоминающая легенду о далеком сибирском городке, который охватывает безумие абсолютной жертвенности или же безусловной влюбленности в любовь.
Сибирь. 1919 год. На задворках империи, раздробленной Гражданской войной, обосновалось разношерстное общество: представители малочисленной секты, уцелевшие солдаты Чешского легиона, оказавшегося на стороне проигравших последнее сражение белогвардейцев и отчаянно рвущегося домой, беглый каторжник и интересующаяся им молодая вдова кавалергарда. Рядовое, казалось бы, событие — смерть тунгусского шамана — ввергает городок в водоворот безумия, будь то абсолютная жертвенность или же безусловная влюбленность в Любовь.
Драматическая атмосфера книги и потрясающая реконструкция необычного периода российской истории… заставляют вспомнить о таких писателях, как Майн Рид и Пастернак.
OBSERVER
Прекрасный, грустный, исполненный надлома роман.
SPECTATOR
Джеймс Мик вошел в круг авторов, произведения которых известны читателям всего мира.
GARDIAN
Самарин
Еще двенадцатилетним подростком Кирилл Иванович Самарин — задолго до того, как годы спустя средь ароматов колонской воды и учебников в девичьей студенческой котомке ему однажды доведется различить явственный запах динамита — требовал у дядюшки позволения переменить отчество. Мальчику не хотелось откликаться на «Ивановича»: отец умер вслед за матерью, оставив двухлетнего сироту на попечение дяди.
Брата покойного звали Павлом — так отчего же приемному воспитаннику нельзя называться Кириллом Павловичем?
На увещевания воспитателя, что изменить имя не в его силах, что так не принято, что этого не позволяет долг перед покойными родителями, которых следует почитать, мальчик надулся, поджал губы и отвернулся, громко сопя носом.
Зрелище было знакомо Павлу Самарину. Он часто наблюдал приступы детского раздражения — то во время ссоры племянника с одним из друзей, то когда Кирюше приказывали погасить свет и идти ко сну, то когда он пытался спасти дворового от дядюшкиного наказания.
Однако вслед за этим случилось нечто необычное. Воспитанник усмехнулся, взглянув на опекуна, и расхохотался. Темно-карие глаза и смех — еще не мужчины (голос пока не мутировал), но уже и не мальчика — неприятно нервировали.
Цирюльник и ягодник
Девятью годами позже где-то в Сибири, между Омском и Красноярском, высокий, стройный человек в двух парах штанов и паре сюртуков, один поверх другого, пробирался с севера, к железнодорожным путям. По реке, над стремнинами, зарослями черемши, рябины и березняка, верстах в двух от моста. Сквозь черные кудри, ниспадавшие до плеч, проглядывали уши, а в бороде то и дело мелькал язык, увлажнявший пересохшие губы.
Путник глядел прямо перед собой и шел ровно, точно бесцельно прошагав несколько месяцев навстречу белому солнцу, вдруг решил продвигаться вперед, пока не остановит его смерть или неодолимое препятствие. Нагнулся и правой рукою коснулся бечевы, обвязывавшей ботинки. Другую руку по-прежнему держал за пазухой.
В сотнях саженей от рельсов послышался паровозный гудок. От звука по деревьям в безветренную погоду пронеслась до самого горизонта дрожь. Замешкавшись, человек огляделся, приоткрыв рот, и облизнулся, прищурился, смотря в светло-серый небосвод, часто задышал. Вновь раздался сигнал, идущий улыбнулся и испустил странный звук — то ли пробормотал что-то, то ли хотел рассмеяться, да разучился.
Когда же гудок прозвучал в третий раз, уже ближе, то странник бросился вперед, добежал по излучине до края воды. Прильнул к потоку, отчерпнул влаги правой рукой, плеснул на лицо и выпил. Наскоро оглянулся — на мост, на деревья, и ослабшей левой достал сверток из внутреннего кармана сюртука.
Ноша была завернута в льняную холстину. Взяв булыжник, человек запихал его под тряпицу и завязал оба края ткани узлом. Размахнувшись, отшвырнул сверток, и тот скрылся в водах реки.
