Чтобы попасть в Атун, надо идти моторкой вверх по вздорной мелкой речонке, сплошь утыканной заломами, или садиться в райцентре на «Антошку», как по-свойски называют в тайге надежный и безотказный воздушный автобус АН-2, и сделать бросок через тайгу. Только зимой по льду Маны пробиваются к горняцкому поселку грузовые автоколонны, да разве какой шатоломный поисковик, опаздывающий из отпуска, пройдет на лыжах прямиком. А как быть Вадиму Сырцову сейчас? По Мане густо идет шуга, аэродром так развезло после тайфуна, нанесшего ненароком тропический ливень пополам со снегом, что даже проворный АН-2 стоит уже вторые сутки с задранным кверху носом, словно принюхиваясь к погоде.

— Не взлететь! — простуженно просипел молодой круглолицый пилот, утонувший в просторном, мехом внутрь, черном комбинезоне и огромных собачьих торбасах. — А каково садиться в такую слякоть? Штормовой фронт не миновал и райцентр.

Пилот откровенно недружелюбно оглядел высоченного, на голову выше себя, поисковика в зеленой ватной телогрейке, с шапкой вьющихся, непокрытых светлых волос. Видавший виды рыжий рюкзак за плечами. Из наружного кармана высунулась зеленоватая кедровая шишка. Рывком сняв тяжелый рюкзак, геолог нашарил в кармане сигареты. На заросшем кудрявой русой бородкой худощавом лице блестели узкие серые глаза. Пилот и геолог неторопливо закурили.

Немного в стороне, около фанерного домика с выведенной в окно дымящейся железной трубой, стараясь не проронить ни одного слова, толклись десятка полтора истомившихся ожиданием пассажиров, готовых по первому сигналу подхватить пожитки и кинуться к самолету — больше десяти человек «Антошка» не берет. От них не ускользнул дружественный акт закуривания, и надежда затеплилась в ожесточенных взглядах.

— Ты, браток, пойми одно, — пилот, раскурив сигарету, снисходительно похлопал долговязого по плечу, — за то, что ты задержишься денек-другой с образцами — самое большее могут перевести в другую партию. А за аварию с самолетом ведь в сущности и взыскивать бывает не с кого. Соображаешь?

Тропа сначала круто ползла вверх по лесистому нагорью, потом пошла полого по гребню сопки. Навстречу неслись уже прихваченные утренником бурые дубки, полыхала листва кленов, цеплялась за ноги торчащая из-под снежной пелены колючая багула. Снег еще неплотно прикрывал землю, и лыжи местами со скрипом пропарывали щебенку. Студеный утренний воздух, пронизанный солнцем, приятно холодил лицо и открытую шею. То и дело попадались сопки с обгорелыми торчащими стволами, напоминая издали щетину на подбородке.

Вадим поглядывал по сторонам, почти уже не замечая примелькавшихся пейзажей. Да... тысячи и тысячи квадратных километров пустующей земли... Редкие прииски по золотоносным ключам, малолюдные поселения рыбаков да немногие леспромхозы. Нетронутые, еще даже не разведанные недра, таящая несметные богатства для рода человеческого тайга, да река Каргинь с ее неистощимыми стадами лосося.

Здесь все — от перезрелых седых кедров до выходящих на дневную поверхность самозагорающихся угольных пластов, годами тлеющих и ввинчивающих в небо спирали синих дымков, от поросших чемерицей и диким маком полей до расплодившейся видимо-невидимо серой белки — все кричало, звало, жаждало, томилось, изнемогало, умирало без хозяйских рук. Край требовал заселения, и геологи прокладывали первые стежки...

Солнце перевалило за полдень, когда Вадим сделал, наконец, первый большой привал. Место было живописное. Из-под высокой тенистой скалы выбивался и со звонким журчанием бежал по обледенелому каменному желобу веселый ключ. Вот именно: прежде всего напиться. Вода была студеная и прозрачная. Набрав сушняку, Вадим запалил костер и подвесил котелок для чая. Потом, разувшись, с наслаждением растянулся на еловых лапах, наломанных тут же, у ручья. Так, лежа, распустил на рюкзаке шнур, вывалил на плащ-палатку консервную банку, завернутый в тряпицу шматок сала, сахар, сухари. Вместе с продуктами упало несколько увесистых осколков фосфорита с жирными номерными значками, нанесенными черным карандашом, и небольшие черные камушки, напоминающие ломтики залежавшегося маковника, который так любят дети.

Геолог досадливо поморщился. Пошарив в рюкзаке, извлек развязавшийся кожаный мешочек, в который положены были драгоценные «маковники». Это было не что иное, как настуран — разновидность урановой смолки. Смолка! Тот самый некогда заурядный минерал, из которого еще всего каких-нибудь полвека назад выделяли не слишком почитаемый элемент. Та смолка, которую теперь предпочитают и золотым самородкам, и алмазным россыпям, и жемчугам любой величины.

Круто уходящие вверх высокие лесистые сопки с причудливыми обнажениями пород настраивали на раздумье. В таежных дебрях, в этой оглушающей тишине, как-то особенно ощущается ход времени. Здесь века будто замедляют движение, не торопятся. И стынут втуне, в недрах земли сопряжения могучих внутриатомных сил и лучистой энергии, расходуемой лишь на то, чтобы пронизывать камни. Не лучше ли поработать на человека? Но попробуй, доберись... За семью замками запечатаны недра... А вот выбежал из расщелины легкомысленный ручеек, рассек как саблей зеленые сопки и побежал, поскакал по распадку, выбалтывая сокровенные тайны недр. «Тут слюда!» — как бы кричит ручей, вынося прозрачные, упругие чешуйки мусковита. «А тут золото!» — и блеснет из-под волны неяркой благородной желтизной. Ударит тут человек кайлом, пробьет первую копушу и, нащупав рудное тело, крикнет скалам: «Конец покою! Хватит вальяжничать, пора за работу».

Поздней осенью дни уже коротки, быстро падающая ночь длинна и студена, и не поздоровится путнику, застигнутому в дороге. У Вадима поверх рюкзака болтался свернутый спальный мешок, спички были, и он не беспокоился за ночлег. Только вот если опоздает к самолету, на котором улетает главный геолог в Москву, — весь переход окажется напрасным. Мысль эта подхлестывала, и он гнал и гнал вперед.

Лыжи привычно скользили по насту, как вдруг одна с треском переломилась пополам, наткнувшись на что-то твердое. Вадим успел увидеть низкую корявую березку и в следующее мгновение полетел кувырком и ударился головой о припорошенный снегом камень. В глазах сверкнули разноцветные круги — и все погасло.

Когда он очнулся и открыл глаза — была уже ночь. Над чернильно-синей кромкой леса чуть мерцал отсвет каких-то далеких огней. Хлопьями валил снег, еще больше сгущая мглу, но Вадим его не видел, а только ощущал лицом. Талая вода змейками стекала за ворот, сильно знобило. Нащупав настывшую флягу, он глотнул спирту и попробовал было подняться на ноги. Острая боль в правой ступне бросила его назад в снег... «Дело, кажется, дрянь», — вслух проговорил он.

Прежде всего необходимо хладнокровно оценить обстановку и не паниковать. Повреждена нога, а все остальное вроде в порядке. Это уже неплохо. Спички, трехдневный запас продуктов и образцы пород налицо — совсем хорошо. Только куда подевался спальный мешок? По-видимому, отлетел при падении. Доносится едва слышный плеск воды и невнятное шуршание — стало быть, он на берегу реки. Мысль, что мешок могло унести течением, заставила Вадима поежиться. Геолог приуныл. Он привык к теплому своему мешку — более надежному, чем костер или даже охотничья заимка с ее жадным и быстро остывающим камельком, он помнил мягкий, ласковый ворс цигейки, крепкую ткань чехла. «Не однажды ты спасал меня от невзгоды, старый приятель...»

К утру, едва ли по сезону и уж никак не по характеру местности, внезапно распогодилось. И когда засияло над лесом огромное безоблачное небо, заблестели завьюженные деревья и свет заполз в оттаявшее оконце дуплянки, Вадим увидел, что она не так уж неуязвима, как казалось ночью. Тут и там зияли в стволе немолодого дерева расщелины, колючий утренник разрисовал издевательскими узорами остывшую печь.

Вадим растопил ее и, поставив варить кашу, толкнул дверь.

Лес светился чуть розоватой белизной снегов, рдел гирляндами калины. Кругом валялись сорванные ветром сучки и шишки. По ним прыгали хохлатые свиристели и клесты, стараясь выклевать оставшиеся орешки. Стояла глубокая, чуть звенящая тишина. Все будто оцепенело от мороза, и даже небо казалось выточенным изо льда. Сквозь стволы красноватых сосен солнце било, как танк, прямой наводкой.

Опираясь на палку, Вадим заковылял к обрыву. Перед ним открылся широкий обзор, а внизу поток уносил с журчанием ледяную кашицу — единственная живая артерия, связывающая геолога с внешним миром. Да, загреми он вчера с этой кручи — не отделаться бы ему одним растяжением.

Не успел он оглянуть как следует протянувшийся под яром заснеженный откос, как на берег откуда-то вышел человек и, зачерпнув полное ведро воды, скрылся. Сердце Вадима забилось радостно: перед ним была живая душа, он не один в этой чертовой глуши!

С затянутого облаками серого неба, как из распоротой перины, летит снежный пух. Он кружится, медленно падает, садится на деревья, на крыши домов и высокого с колоннадой здания с выпуклыми буквами по фронтону — КАРГИНСК. Садятся снежинки и на серебристые самолеты различных конструкций, напоминающие больших птиц и гигантских тайменей с оттянутыми назад плавниками и высоко торчащим хвостом, на взлетно-посадочную полосу, по которой с ревом проносятся стремительные ТУ.

Однако там снежный покров слизывают колючими языками снегоочистительные машины. Юркие автокары — красные, желтые, синие, зеленые — развозят пассажиров и грузы во всех направлениях. Нет суеты, но есть чувство времени. Степенно приближается к подрулившему самолету серебристый трап.

А снег идет. Застилает небо и свет уличных фонарей, накрывает землю белой непроницаемой мглой. Ему, снегу, нет дела ни до счастливых объятий и поцелуев, ни до возбужденного удачным приземлением экипажа, за восемь часов доставившего без малого две сотни пассажиров из конца в конец огромной страны. Снег сыплет. Он знает свое дело.

«Аквариум» — портовый ресторан, открытый всем ветрам и рейсам, — сверкал стеклом и неоном. Он был насквозь прозрачен и действительно напоминал аквариум — залитый светом сплющенный шар, внутри которого легкие столики на тонких алюминиевых ножках, пустующая сейчас посередине зала эстрада с вызывающе красным роялем и красные, под рояль, поливиниловые квадратные часы с циферблатом без цифр. В воздухе носился смешанный запах вина, жареного лука и апельсинов. Ослепительно белые кружевные наколки официанток, напоминая старинные кокошники, только подчеркивали присущий всему аэропорту современный вид.

Одна из официанток бесшумно открывала минеральную воду и, наполняя бокал такой же молодой, как сама, посетительнице, глазами показала на сидящих рядом двух пожилых мужчин:

Дина вырвала из рук опешившего гардеробщика шубу и побежала через белую привокзальную площадь, мимо круглого газона с замерзшими бледными астрами, к ярко освещенному подъезду с колоннадой и вращающейся высокой массивной дверью.

Дина ворвалась в вестибюль и еще издали увидела его. Вадим стоял немного поодаль от стола справок, прислонившись плечом к толстой белой колонне, и, казалось, что-то очень внимательно рассматривал у себя на груди. На другом плече висел рюкзак. Девушка выпрямилась, глубоко вздохнула и метнулась к нему.

— Ты вернулся? Ты вернулся.

Он открыл запавшие глаза, слабо улыбнулся и, не меняя позы, одной рукой притянул ее к себе. Шубка соскользнула с плеч девушки, она этого не заметила. Вадим слегка оттолкнул ее от себя, чтобы лучше видеть, и негромко сказал:

— Ну, здравствуй!

Стырне вплотную придвинул к себе тетрадку с расчетами и насупился. Вяло постукивая костяшками пальцев по столу, он сумрачно смотрел перед собой и думал о том, какие еще сюрпризы хранит для него в своих недрах Алитэ-Каргинская тайга. Дьявол ее возьми! За четверть века работы он не первый раз из-за нее оказывался в дураках. Так было перед войной с пегматитами, когда развивающаяся промышленность особенно нуждалась в слюдах, потом с этим проклятым оловянным камнем — касситеритом, за который одни получили ордена и медали, другие — повышения, а он, Ян Стырне, скатился с поста начальника управления в главные инженеры, а потом еще ниже — до главного геолога, с которого, собственно, начинал.

Ну, начинал-то он, положим, не с этого и не здесь. В начале 30-х годов закончил в Москве с отличием Горный институт и пошел простым геологом в тундру. И, как первая любовь, тундра на долгие годы пленила его. Это и было начало. От природы наделенный мужеством и чувством собственного достоинства, он все-таки, что уж греха таить, иногда тушевался, робел перед начальством.

Конечно, не сразу это сталось. В памятном тридцать седьмом его самолетом доставили из Воркуты в Москву в НКВД и упорно допрашивали об отце, о его взаимоотношениях с Рудзутаком.

С тех пор, наверное, и поселилась где-то в глубине души эта проклятая робость. Поселилась и иногда проявляется даже помимо воли. Вот и совсем недавно опять это получилось, в последний приезд Вербина. Чем-то Вербин всегда обезоруживает его. Именно обезоруживает. И отлично ведь знаешь, что выскочка. На пять лет позже кончил Горный, и в поле почти не ходил, и всего-то сорок, а уж давным-давно руководит главком. Да, выскочка, а все-таки обезоруживает. Обезоружил и опять поставил в дураки.

Поехали тогда, как водится, в район Алитэ-Каргинской экспедиции по формуле: шеф спускается в низы, к поисковикам. Ну, на вертолете покачало изрядно, и похоже, Вербин трусил, а все-таки улыбался. Ну шут с ним. Потом тоже, как водится, залезли на сопку повыше и тайгу осматривали. Понравилось ему: тайга-матушка, говорит. Еще бы не понравилось: на сутки стал таежником, а там опять в столицу. Ну хвалил-хвалил Вербин тайгу, — дескать, и красотища тут, и простор, и клад для химии, зеленый цех страны, рыть не надо — все на виду. Еще Бабасьев тогда надерзил: выдвинулся вперед весь комарьем до крови искусанный и довольно невежливо говорит: «Красотища и матушка? Я бы не сказал. Обстановочка тут посложнее немножко, товарищ Вербин».

Когда мужчины отправились оформлять на самолет отобранные Вадимом образцы, оркестр опять заиграл, и к Дине подсели Лебедь и Зойка. Зойка открыла сумочку и, явно кокетничая, принялась пудриться и прихорашиваться, а Лебедь, придвинув свой стул вплотную к стулу Дины, заглядывая ей в глаза, глухо сказал:

— Я рад, что ты не улетела, Динок.

Девушка оглянулась на Зойку и сердито сказала:

— Учти, это я сделала не ради тебя.

— Все хорошо. Ладно... Пройдем круг?

Нет, не пришлось беспокоить в эту ночь ни бабку Анфису на Бруснинке, ни Ильзу Генриховну. Все спокойно проспали до утра, и только в десятом часу в спальне большой трехкомнатной квартиры Стырне зазвонил телефон.

Ильза Генриховна уже не спала, а дремала по обычаю в эти тихие утренние получасья. Она любила эти минуты, и домашние старались ее не беспокоить.

Резкий звонок заставил вздрогнуть Ильзу Генриховну, она выпростала из-под одеяла полную руку, нехотя потянулась к низкому туалетному столику с овальным зеркалом, ночником и телефоном.

Звонила Дина. Услышав в трубке ее голос, мать засветила ночник, взглянула на часы и удивленно спросила:

— Когда же ты успела исчезнуть?