Сразу после смерти Марселя Пруста, бывшего уже тогда, в 1922 году, знаменитостью, возник настоящий ажиотаж вокруг свидетельств и воспоминаний той, кого он называл не иначе как «дорогая моя Селеста». Многие знали, что только она, единственная прожившая рядом с ним день за днем восемь наиболее значительных лет его жизни, хранила в своей памяти самое главное о личности, прошлом, друзьях, влюбленностях, понимании мира и о творчестве этого гениального больного. Знали и то, что целыми часами каждую ночь — а ночи заменяли для этого человека день, и утро начиналось у него в четыре часа пополудни — Селеста Альбаре пользовалась исключитель­ной привилегией слушать и то, что приходило ему на память из прошлого, и сиюминутные впе­чатления, когда он приезжал из гостей; видеть его гримасы и слышать простодушный, как у ре­бенка, смех; и тут же он начинал говорить о какой-нибудь из глав своей книги. Никто, кроме нее, не видел его таким.

Селеста была в центре всего, и свидетельства ее самые важные. Тем не менее целых пятьдесят лет она не соглашалась нарушить молчание, говорила, что ее жизнь ушла вместе с Марселем Прустом. Как и он, затворившийся в своем творчестве, она хочет остаться наедине с воспоминаниями. Только там еще жив тот блистательный повелитель духа и чудовище тирании и добра, которого она «любила, терпела и которым наслаждалась». Пытаться передать все это, да еще, как ей казалось, неумело и неловко, значит совершить предательство.

И если в восемьдесят два года она передумала, то лишь потому, что увидела, как другие, не

столь щепетильные, предают Марселя Пруста, не зная всего того, что было известно ей, давая волю избытку своего воображения, а, быть может, ради привлечения внимания к собственным мелким «интересным» гипотезам.

Пусть мне простят и мое собственное объяснение. Чтобы остаться честным перед самим

собой, я должен сказать, что никогда не согласился бы стать эхом г-жи Альбаре, если бы уже через несколько бесед с нею — а они продолжались в течение пяти месяцев — не убедился в аб­солютной достоверности ее откровенных рассказов. Ведь эта книга неизбежно заденет многие устоявшиеся идеи и навряд ли обойдется без скрежета зубовного. Поэтому я хотел быть уве­ренным в том, что не впаду в иную разновидность предательства — как я однажды сказал гос­поже Альбаре, я не хочу создавать образ святого.

Семьдесят часов, потраченные при разговорах на одни только проверки и перепроверки, дали мне необходимую уверенность. Бывало, мы возвращались по семь или восемь раз к одному и тому же, то ли в связи с другими сюжетами, а иногда и совершенно неожиданно для нас самих. И ни единого раза я не заметил хотя бы малейшего противоречия. К тому же есть нюансы, которые не обманывают. Если читатель услышит в этой книге слышанное мною, я не сомневаюсь, что он различит здесь самый проникновенный из всех голосов — голос сердца.

Прошло уже шестьдесят лет, как я увидела его в первый раз, но все было как будто только вчера. Он часто говорил мне: «Когда я умру, вы будете все время вспоминать маленького Марселя, ведь никогда уже не найдется другого такого же». Теперь я уверена, что он был, как, впрочем, и всегда, прав. Я никогда не оставляла его, не переставала думать о нем и брать с него пример. Когда не спится по ночам, он как будто разговаривает со мной. А если случается что-нибудь и не знаешь, как тут быть, я спрашиваю себя: «А будь он здесь, что бы он посоветовал?» Я слышу его голос: «Дорогая Селеста...» — и уже знаю, как бы он ответил. Все, что случается со мной хорошего, посылает он, ведь он желал мне только добра, бывал так доволен, когда я радовалась чему-нибудь или когда ему хвалили меня. И если он был таким большим человеком на земле, разве может быть по-другому, и, кроме того, я уверена, что и там он остается вместе со мной.

Десять лет это не так уж долго. Но за эти десять лет с г- ном Прустом в его доме для меня прошла целая жизнь, и я благодарю судьбу, ведь я не могла даже мечтать о чем-нибудь более прекрасном. Я даже не понимала, что это такое. Просто жила со дня на день, и мне было хорошо. А когда говорила ему об этом, он отвечал:

—     Послушайте, Селеста, но жить по ночам, все время, с больным, ведь это так тоскливо?

Я возражала, он посмеивался, но, конечно, понимал, что значит для меня такая жизнь. Это трудно выразить словами. Его шарм, его улыбка, манера говорить, под­перев рукой щеку. Он задавал тон, как в песне. И когда для него остановилась жизнь, кончилась она и у меня. Но песня осталась.

Да, судьбе было угодно свести меня с ним. Могла ли я знать, выходя замуж, что это приведет меня к нему?