«Рондо» – это роман воспитания, но речь в нем идет не только о становлении человека, о его взрослении и постижении мира. Важное действующее лицо романа – это государство, система, проникающая в жизнь каждого, не щадящая никого.
Судьба героя тесно переплетена с жизнью огромной страны, действие романа проходит через ключевые для ее истории события: смерть вождя, ХХ съезд, фестиваль молодежи, полет в космос… Казалось бы, время несется вперед, невозможно не замечать перемен, но становится ли легче дышать?
Детские мечты о свободе от взрослых, о самостоятельной жизни, наконец, сбываются, но оказывается, что теперь все становится только сложнее – бесконечные собрания, необходимость вступления в партию, невозможность говорить вслух об очевидном – все это заполняет жизнь героя, не давая развернуться, отвлекая от главного. Тихо и незаметно рушатся семьи и человеческие жизни.
Наступают долгожданные перемены, кажется, что дышать стало свободнее, еще немного – и все наладится. Но так ли это? Может быть, наша жизнь – это рондо – постоянное повторение одной и той же темы, хождение по кругу?
Если пододвинуть стул к окну и встать на него коленками, локти упереть в подоконник, а подбородок
положить на ладони, то можно разглядывать огромное поле крыш, сдавленных
городской теснотой. Из-за них не видно ни улиц, ни переулков – одни крыши. Серые, угловатые, они коробятся, наползают друг на
друга. Чем дальше, тем они становятся всё мельче и мельче.
Наконец, где-то совсем далеко, они сливаются в сплошную полоску, похожую
на дым от папиной папиросы. В ней уже ничего не
разобрать. Там находится далёкое будущее.
ЧАСТЬ 1
Митя жил на самом верхнем, шестом, этаже ничем не примечательного дома, в коммунальной квартире, где обитало ещё три семьи. Дом был стар и не пытался это скрывать. Да и как скроешь, если твой возраст выдаёт множество мелочей: кнопки электрических звонков, наполовину утонувшие в многолетних напластованиях окаменелой краски; замысловатые бронзовые ручки, намертво вросшие в пересохшую древесину дверей; доски полов в кухнях и коридорах, вытоптанные и выскобленные до ухабистой неровности. А больше всего дом старили, потемневшие от времени, трещины потолка на Митиной лестничной площадке.
За дверями квартир, вдоль стен сумрачных коридоров, высились неуклюжие горы сундуков, ящиков и разного скарба, занимавшие участки, выверенные до сантиметров. Они в любой миг могли стать причиной войны с применением истеричного крика, оскорблений и плевков в сторону противника. Столы на кухнях злобно косились друг на друга; висящие на страшных чёрных гвоздях, корыта и тазы держали затяжную оборону; даже фамилии жильцов, выведенные на прикнопленных бумажках с раскладом, кому, сколько платить за свет в «местах общего пользования», казалось, скалили буквы. Под полуистлевшими клеёнками, в пыльных переплетениях электрических проводов, в тёмных закутках с мусорными вёдрами гнездилось немеряное количество претензий, обид, зависти и злобы. Люди годами терпеливо ненавидели соседей, получали чёрную энергию от чужих бед, и сами подпитывали других своими неудачами. Под одной крышей не спрятать от неосторожного любопытства постыдный букет личных болячек – мелких слабостей, комплексов, следов поражений, смешных и вздорных привычек, а то и просто сладковатую тягу к подленькому. Тот, от кого не скрыть свой позор, на симпатию рассчитывать не может. Так и жили. А дом, стараясь из последних сил сохранить видимость респектабельности, стыдливо прятал за закрытыми дверями квартир жалкое существование своих обитателей.
Днём, пока мама и отец находились на работе, Митя оставался с одной из своих бабушек. Про неё, грузную, но подвижную, с белоснежно седыми волосами, собранными на затылке в пучок, говорили, что она «ведёт хозяйство» и что «дом держится на ней». Почти всё время она проводила на кухне, а комната целиком принадлежала её внуку. Здесь ему всё было знакомо, всё было своё. В родных стенах прижились запахи чистоты и старой мебели, маминых духов и папиных папирос «Беломорканал», книжных переплётов и вощёного паркета, ванили и корицы – всего не перечислить. И молчала комната привычно. Её тишина складывалась из поскрипывания пола, уютного тиканья будильника, воркотни радио. Чёрная бумажная тарелка радио, с давних пор пристроившаяся на книжной полке, всё ещё продолжала работать по режиму военного времени – её никогда не выключали. Звук радио редко привлекал к себе внимание. К нему прислушивались, когда передавали прогноз погоды или когда в искусственной торжественности начинали тревожно бить колокольцы позывных. И ещё первого марта, когда объявляли об изменениях цен в магазинах. А в обычное время из радио, как из плохо закрытого крана, вхолостую сочились слова, песни, музыка. Неожиданно из этой струйки выхватывались случайные кусочки:
– …текст читал Борис Толмазов…
– А сейчас эту мелодию вам сыграют на трубе…
