На рассвете в лесу у шведского рубежа Истома-звонарь сам перевязал льняной ниткой пуповину своего третьего сына. Вода лесного ручья была холодна. Теплой воды взять было негде. Когда звонарь плеснул горстью, сын заорал на весь лес, но как раз в этот миг проглянуло восходящее солнце. Оно коснулось лучами нежной кожицы, и младенец умолк.

— Удача тебе, горластый, — сказал отец, — русское солнышко тебя от рождения утешило — знать, и доведется жить тебе в Русской земле!

Чтобы разогреть младенца после холодной воды, Истома всыпал ему десяток нежных, но крепких шлепков и закутал своим зипуном.

Возвратясь от ручья к семье, отец разбудил старших сыновей — Первуньку и Федьку, спавших под мешками, которые защищали их от мошкары и комаров.

После отслуженной панихиды в доме остался пряный, нерассеивающийся запах ладана. От этого запаха душный июльский зной казался еще томительней, хотя непомерно толстые стены дома и в лютый зной хранили прохладу.

Только что в этот день схоронивший отца молодой псковский богач Федор Емельянов перед сном спустился во двор. Он хотел показать челядинцам, что место отца не пусто и сын сохраняет во всем прежние обычаи и порядки. В белой льняной рубахе, ласкавшей холодком тело, он обошел во дворе все строения: и двери по-отцовски потрогал, и потянул висевшие в пробоинах замки, хозяйским словом, подражая отцу, строго и ласково понукнул караульщиков, погладил цепных собак, спущенных на ночь с привязи, и, не отцовской, легкой походкой поднявшись по узкой каменной лестнице, вошел в свою спальню. Он заметил, что жена была не одна — со старухой мамкой. «Призвала старуху, страшась упокойника, а я, дурак, не смекнул и одну ее тут покинул!» — упрекнул себя Емельянов, ласково взглянув на жену.

Он зевнул, потянувшись большим, сильным телом.

— Не могу спать на перине. Вели кинуть на пол сенца, — сказал он старухе. — На дворе бы лег, да боюсь — комары окаянны замучат.