Как писатель, я всегда смотрел на журналистов сверху вниз, со слезящимися от презрения глазами. И судьба показала мне фокус. За первые пятнадцать лет своей писательской карьеры я написал пять романов, несколько десятков рассказов и только два эссе, зато 90-е годы радикально изменили эту пропорцию: на два романа пришлось около пятисот статей, эссе, рецензий, радиорепортажей. И дело не только в деньгах, зарабатывать которые литературой мне даже в голову не приходило, пока я в первой половине 80-х писал, не рассчитывая на публикацию в «совке», «Вечного жида» или «Момемуры» (все получалось само собой в соответствии с милой формулой: свобода минус социальный статус). А вот перестройка заставила освоить профессию, ранее не дифференцируемую среди других специализаций агитпропа. Однако, помимо экономических резонов, существенным явилось постепенное понимание того, что рухнувший под давлением свободы слова литературоцентризм высвободил из подчиненного состояния другие виды культурной деятельности – и не только гуманитарную науку, но и журналистику. И одновременно спустил с короткого поводка роли, пребывавшие ранее в латентном состоянии.

А началось все в 1987 году в Усть-Нарве, когда летней ночью мне приснился журнал. Он приснился мне точно так же, как раньше снились романы, – с голосами, пульсирующей интонацией, диалогами и поначалу не вполне внятной, пунктиром проступающей композицией. Так получилось и с журналом. Я увидел, вернее,услышал его как паузу или череду разнокалиберных пауз, которые надо заполнить как можно точнее к тому, что снилось, и я сразу понял, что у меня получится. Однако, чтобы перестраховаться, на всякий случай продумал два варианта. Первый заключался в том, что я найду единомышленников, второй – что не только сделаю, но и напишу всё сам. Не только fiction, проза, стихи – не проблема для писателя, не публиковавшегося на родине семнадцать лет, но и многочисленные статьи для разных разделов – критика, публицистика, воспоминания, рецензии. Я не знал, что придумал роман, который должен был называться журналом, но по существу был романом. И, не умея ничего откладывать и ждать, я тут же принялся за писание «журнала».

Так как неопубликованной беллетристики у меня самого было предостаточно, то я прежде всего принялся за писание статей. Я написал их полтора десятка, подряд, через запятую, за пару месяцев; каждую, естественно, под своим псевдонимом, точнее, ориентируясь на «постоянных авторов», позволял одной и той же фамилии повторяться в трех задуманных мною номерах не больше двух раз. Я не раскрывал раньше этих псевдонимов, так почему не сделать это сейчас? За Ивана Кавелина я написал глобальную историософскую работу «Имя несвободы» в первый номер и статью «Новый мир и другие» в третий. А. Черкассов раскошелился на две публицистические статьи для первого и второго номеров: «Либералы и радикалы» и «Либеральные реформы в России». В. Инов стал автором эссе о «Высоцком, Бродском, Блоке, Белом и цыганском романсе». В. Голлербах – «Двух параллелей». А Ивор Северин, один из соавторов моего романа «Момемуры», стал создателем программной статьи первого номера «Новая литература 70-80-х», для которой я, кстати, пожертвовал частью вставной главы из тех же «Момемуров». Мистификация должна была обладать преемственностью и возможностью дальнейшего развития имитационного механизма.

Я не буду здесь раскрывать долю моего участия и в других материалах «Вестника новой литературы», таких как разнообразные интервью или «Записки попа». Скажу, скромно потупив глаза: это было соавторство. Не буду я рассказывать ни о дальнейшей истории журнала, который мы делали вместе с Мишей Шейнкером, ни о первом «Малом Букере», которым был награжден «Вестник» в 1992 году, что позволило мне испытать кайф с весьма специфической подоплекой: за себя и «за того парня». Главное в другом – работа над журналом разбудила во мне сразу несколько персонажей – критика, публициста, философа, литературоведа. Точнее, нескольких не вполне согласных друг с другом критиков, сладкую парочку публицистов, а также презрительно взирающих ни них литературоведа и сурового философа с «Вехами» наперевес. Этот кайф можно было длить, но забивать собой полностью журнал было глупо, тем более что естественно возникшие материальные трудности привели к давно зревшему решению: а что, если заставить этих персонажей поработать на меня, отправив их за гонорарами и славой в старые и новые журналы и газеты? Раскрывать псевдонимы, под которыми работали мои друзья в перестроечной и постперестроечной прессе, еще не время, да и того, что я написал и опубликовал под своим именем, более чем достаточно.

Эта книга и состоит из нескольких частей, каждая из которых соответствует той или иной функции, или, как сказали бы Делёз с Деррида, следам желаний, мною в себе обнаруженных. Пожалуй, наибольшего успеха добился философ, увлекшийся социологией культуры и подружившийся в конце концов с литературоведом. Написав ряд статей для «Нового литературного обозрения» и других «толстых» журналов, а также около десятка докладов для научных конференций, он защитил докторскую диссертацию в Хельсинкском университете.

Спустя почти два года после августовского путча многие ощутили, что в России не складывается нормальная жизнь. Почему?

Для нормальной жизни мало желания. Норма – это общественный договор согласия, покоящийся на добровольном признании общественных и жизнеутверждающих стереотипов, которые ощущаются как нечто естественное.

Кажется, не трудно найти правила и ценности, признаваемые если не всеми, то большинством: христианская, православная вера (раз мы говорим о России), знаменитая русская литература, уважение к труду и собственности, уважение к жизни как таковой… Абстрактно это нерушимые ценности, способные объединить, как в таких случаях говорят, «людей доброй воли»; в действительности эти ценности объединить никого так и не смогли.

Как поступало российское общество, видя, что столь очевидные для него ценности не кажутся таковыми для «непросвещенного и неразвитого» народа? Так же, как взрослые поступают с детьми – ценности объявлялись сакральными. «Святое для каждого русского светлое имя Пушкина», «только возрожденная Церковь способна возродить нравственность великого народа», «жить не по лжи» – заклинания, в основном не достигавшие цели, разбивались о гранитные волнорезы острых, но пессимистических догадок: «есть блуд труда, и он у нас в крови» (Мандельштам); «когда я слышу слово “доброта”, я беру шапку и выхожу вон» (Шаламов).

Императив долженствования, применяемый к социальной жизни, плох не только потому, что сомнителен, но и потому, что не работает. Церковь, вера, культура, язык существуют во времени и являются производными от него. Как бы ни хотелось блага для своего народа, нельзя забывать, что мы живем в эпоху кризиса христианства. Как представляется, силы христианской веры (сколько бы усилий для ее реставрации и реанимации ни предпринималось) может быть достаточно, чтобы придать смысл жизни отдельного человека, но вряд ли ее хватит для структурирования жизни государства и общества. Современному периоду христианства, пожалуй, более всего соответствует эпитет «интимный». Потому что жизнеутверждающая норма не появляется по приказу, она равнодушна к призывам, проповедничеству и культуртрегерству; она, думается, вполне может быть отнесена к явлениям физической и социальной природы и способна подчиняться их законам.