Середина нашего века. Россия давно уже раскололась на три части – Московскую Федерацию, Уральский Союз и Республику Сибирь. В Московской Федерации торжествует либеральная идеология, ей сопутствуют гонения на Православие. Гонения не такие, как в прошлом веке – без расстрелов и тюрем. Просто социальный остракизм, запреты на профессию, ювенальный прессинг на верующих родителей… На этом фоне разворачивается церковно-политическая интрига спецслужб, в центре которой оказывается обычный прихожанин Александр. Удастся ли ему не сломаться?
Текст представлен в авторской редакции.
1.
Закат почти догорел, солнце свалило за горизонт и оттуда подсвечивало багрянцем гряду рыхлых облаков – словно остывающие угли костра.
Пронзительно пахло сосновой хвоей – стена древнего леса подступала едва ли не вплотную к монастырю. Грибов, наверное, здесь полно, – подумал я не к месту. Кладовые монастырские, небось, уставлены кадушками с маринованными опятами, солеными груздями, а уж тем более рыжики…
Впрочем, не до грибов сейчас, брат Сашка, – сказал я себе и обвел строгим взглядом собравшихся. Видно было не очень – света из высоких, закруглённых овалом окон явно не хватало, а пламя настенных факелов разгоняло тьму очень избирательно. Тем не менее, я разглядел всех четверых. Приземистая, плотная фигура отца-наместника, архимандрита Василия. Будь он покрупнее – сравнил бы его с медведем, но тут скорее подходит барсук. Отец-келарь, иеромонах Максим, скорее смахивает на лису – худенький, вёрткий, лицо бледное, длинные тонкие пальцы бессознательно теребят складки рясы. Отец-смотритель, иеромонах Анатолий, вылитый волк – сухой, поджарый, и сразу заметно, что не всегда он рясу носил. А стоящий у входа брат Никодим – тот и взаправду медведь. Подковы, небось, руками гнёт. И голос лесному хозяину подстать…
Небогоугодное, конечно, дело – сравнивать со зверями людей. Тем более, честных иноков. Но моя натура берёт своё, и хотя на каждой исповеди я каюсь в грехе насмешничества, толку ноль.
– Помолимся кратенько, братья, – предложил я. Мы чуть ли ни синхронно перекрестились на образа у дальней стены, спели «Царю небесный» и «Богородице Дево». На большее и впрямь не было времени.
2.
Здесь опять была очередь. Каждый раз банкетки все заняты и приходится стоять на своих двоих. Нервно стрекотали люминесцентные лампы на потолке – явно прошлого века. Если приглядеться, наверняка увидишь следы от мух. А вот полы протёрты тщательно – иногда, если мне назначают на после пяти, можно столкнуться с бабкой-уборщицей. Мы, очередь, ей мешаем работать, и она громко высказывается, куда, по её мнению, стоит нас отправить. Рыхлая, пожухлая, но пока что не дохлая. Конечно, её следовало жалеть и поминать в молитве, но у меня не получалось.
Сегодня бабки не было, и немудрено – талончик у меня на половину двенадцатого. И никого же тут не парит, что в разгар дня, что самое рабочее время. Кстати, приходить нужно не к назначенному часу, а намного раньше. Потому что вызвать могут когда угодно, а не пришёл – значит, прогулял… Будешь возмущаться – в лучшем случае ответят «это ваши проблемы».
Проблемы… те ещё проблемы. Григорьич ругался как актуальный художник, и я вполне сочувствовал бедняге-прорабу. Лето сырое, осень тоже, поплыл фундамент, пока укрепляли, вышли из графика, сдача 20 ноября, отделку хоть убейся веником, а сделай на уровне, каждый человек на счету, а я кидаю такие подлянки. Он, Григорьич, не тухлый – нормальный мужик и всё понимает, но всякому пониманию есть свой предел.
Сейчас тоже лило, оконное стекло иссечено струйками дождя. Зонтик я, конечно, забыл. Вечером Лена по этому поводу много чего интересного скажет.
Я пробовал читать, но здесь это невозможно, мысли расплываются. Всё здесь давит на мозги – и стены, грубо выкрашенные масляной краской – зелёный низ, белый верх, и стенды с картинками про толерантность, и запахи. Вот спроси меня, чем именно пахнет – не скажу, а стоит раз вдохнуть – и уже никогда не забудешь. Всё сошлось в этом букете – и пыль, и хлорка из туалета, и люди из очереди, похожие на промокших ворон. Да я и сам такой же, на взгляд стороннего наблюдателя.
