— Дай десять курушей, отец.

— Опять деньги… На что тебе?

— Учитель велел географический атлас купить.

— Только и слышишь — дай, дай, дай… — вскипел стряпчий Исмаил-эфенди. — Неважно, есть деньги или нет! Дай — и все! А спросить, как ты их зарабатываешь, на что живешь, — никто не удосужится…

Положив на стол газету, он пошарил по пустым карманам темно-синего жилета:

Впервые за десять лет мусорщик Хало появился в своем квартале без повозки. Это случилось на следующий день после того, как его уволили.

Маленький сморщенный старик, он стоял посреди квартала в старой форменной фуражке, сползавшей ему на уши, широком пиджаке, протертых брюках, стоптанных башмаках.

Десять лет, десять долгих лет крепко связали его с кварталом. Он приезжал по утрам с гордо поднятой головой, стучал во все двери, спрашивал, есть ли мусор. Был мусор — забирал и никогда не сердился, если просили подождать, а потом говорили, что мусора нет.

Сколько промчалось жарких летних дней, холодных вьюжных зим! В одну из них умерла его жена, в другую — ушли на чужбину добывать хлеб, его сыновья. Он остался один, всеми забытый, в городской конюшне. Как он тосковал теперь по этой конюшне, где пахло теплым навозом… Там родилась его Гюмюш, на которую он перенес всю свою любовь, там он растил ее, холил.

О, как он любил Гюмюш'! Гюмюш что человек. Скажешь «стой» — стоит, скажешь «иди» — идет. Матерью Гюмюш была Бонджук, матерью Бонджук — Мерджан, матерью Мерджан — Сёут. Но ни одну из них не сравнить с Гюмюш. Гюмюш что человек. Позовешь — остановится, обернется. А когда вывихнула ногу, она стонала днем и ночью. Какие слезы катились из ее будто подведенных черных глаз! Внезапно мелькнула страшная мысль: вдруг этот тип из Болу будет бить ее?