Мягкий, недавно выпавший, неулежавшийся снег приятно поскрипывал под сапогами Кедрачева. Снег выпал ночью, укрыв наконец землю, давно окаменевшую от первых ноябрьских морозов.

Кончив дневалить и доложив о том взводному командиру, унтеру Петракову, Ефим Кедрачев стоял на крылечке казармы, покуривая. Под утро очень хотелось спать. С нетерпением ждал минуты, когда, крикнув во все горло «Подъем!», сдаст дневальство и заберется на свое место на верхних нарах, на похрустывающий соломой тюфяк. Но, после того как разбуженная им караульная рота поднялась и в казарме началась обычная утренняя суета, Кедрачеву спать расхотелось — не от шума, а от беспокойных мыслей. Его вместе с другими солдатами, признанными из-за фронтовых ранений временно негодными к строевой службе, Петраков водил в госпиталь. Доктора расспрашивали, болит ли грудь, куда осенью прошлого, пятнадцатого года вошла германская пуля. Не велев надевать рубаху, доктора завели Ефима в темную комнату и поставили между двумя не то железными, не то стеклянными загородками, противно холодившими тело, если задеть. Велели стоять смирно и дышать ровно, потом что-то щелкнуло, один доктор, молодой, стал потихоньку двигать передней загородкой, а другой, седенький, в очках, внимательно глядел в нее и потихоньку хмыкал, покачивал головой, потом сказал: «Еще не зарубцевалось. Организм молодой, справится, но нужно время…» Зажегся свет, Ефиму велели выйти из-за загородок. Старый доктор, еще раз глянув на него, сказал молодому. «Как сложен! Богатырь, красавец. Жаль, если опять туда… Бессмысленность, черт возьми!» — и, вздохнув, велел Ефиму: «Одевайся, солдат!» — а молодому кивнул: «Запишем ему продление».

Бессмысленность… Это слово, брошенное старым врачом, как впечаталось в память Ефима. И верно, какая и кому польза, что его рано или поздно опять отправят на позиции? Хотя доктора и записали продление, и Петраков обещал: «Ты, паря, солдат справный, я тебя, бог поможет, придержу». Правда, он тут же намекнул, что рассчитывает на благодарность. Но чем, с каких доходов может он отблагодарить унтера? А ведь от Петракова, наверное, и в самом деле сколько-нибудь зависит, остаться ли Кедрачеву в караульной роте при лагере военнопленных за тысячи верст от фронта или опять загреметь туда с очередной маршевой ротой.

Обо всем этом думал Ефим, стоя на крылечке и ладя самокрутку из казенной махорки и тщательно, во много раз сложенной губернской газеты «Сибирская жизнь». Газету он купил вчера, когда ходили в госпиталь, купил, несмотря на насмешки товарищей: «И охота две копейки выбрасывать!» Газету Ефим прочел внимательно, но особо любопытного в ней не нашел: на фронте без перемен, а всякие торгово-промышленные новости — в них интереса мало. Ну да ладно. Есть хотя бы бумага для курева.

Закурив, Кедрачев спустился с крылечка, под сапогами мягко хрустнул молодой снег.

На гауптвахте Кедрачеву жилось не так уж плохо. Стерегли его знакомые солдаты, из его же роты. Через них удавалось разжиться и табачком и молочком, до которого Кедрачев, выросший в деревне, сызмалу был охотник. Через одного из солдат, которому после смены караульного наряда предстояло побывать в городе, Кедрачев послал сестре, чтобы не затревожилась, записку: «По службе занят, прийти пока не могу, но ботинки вскорости закажу».

И первое, что сделал, отбыв свое на гауптвахте, — снова отправился к сапожнику.

Его Кедрачев нашел без труда — ему указали место за нарами, где трудился известный всему лагерю мастер — длиннолицый, с огромными черными острыми усами, с глазами чрезвычайно живыми, несмотря на пожилой возраст.

Кедрачев легко договорился с ним. Уже собираясь уходить, вспомнил об унтере, которого отбил у озверевших офицеров, спросил:

— Вернулся из лазарета Гомбаш?