Я всегда думала, что меня заберут ночью, но шестеро всадников въехали на равнину, когда солнце стояло в зените. В разгар страды весь поселок вставал затемно и трудился до ночи. На отравленных землях, отведённых омегам, приличного урожая не вырастить. В прошлом сезоне ливни обнажили глубинный слой пепла, оставшийся после взрыва, поэтому корнеплоды дали совсем редкие и чахлые всходы. На всем поле картофель пророс вниз, а не вверх, и мы выкапывали сморщенные, испещренные глазками клубни глубоко в испорченной почве. Из-за этого погиб мальчишка — его засыпало. Яма была не так и велика, но глиняная стена обвалилась, и он не сумел выбраться. Я подумывала двинуться дальше, но неурожай случился повсеместно, а в голодные времена ни в одном поселении не привечают странников.

Поэтому я осталась на еще один суровый год. Вспоминались рассказы о большой засухе и неурожае, длившихся три года подряд. Я тогда была ребенком, но даже сейчас четко помнила мертвые костлявые туши домашней скотины, валявшиеся в пыльных полях. Засуха произошла более десяти лет назад. «Сейчас такое ни за что не повторится», — твердили мы, словно заклинание, как будто частые повторы способны сделать желаемое правдой.

Весной мы старательно выхаживали молодые побеги на пшеничных полях. А над уродившейся морковью — её налитым видом и длиной — вовсю хихикали подростки. Со своей деляночки я собрала полный мешок чеснока и отнесла на базар на руках, как ребенка. Всю весну я наблюдала, как крепнет и растет пшеница на общественных полях. За моим домишком головокружительно благоухала лаванда, привлекая пчел, а полки в кладовой ломились от припасов.

Они явились посреди жатвы. Сначала я их почуяла. Сказать по правде, я ощущала приближение беды уже несколько месяцев, но сейчас явственно почувствовала внезапную тревогу, которую не объяснить неясновидящим. Произошла неуловимая перемена: словно туча проплыла, заслоняя солнце, или ветер сменил направление. Я резко выпрямилась с серпом в руках и уставилась на юг. Когда с окраины донеслись первые крики, я уже бежала. Кричать стали ближе, и появились шестеро всадников. Остальные селяне тоже припустили прочь — альфы частенько совершали набеги на поселения омег, забирая все мало-мальски ценное. Но я-то знала, зачем они явились в этот раз. И знала, что удирать нет никакого смысла. Я опоздала на шесть месяцев, а ведь мать меня предупреждала.

И сейчас, поднырнув под забор и мчась к заваленной щебнем границе поселка, я понимала, что уже попалась.

Под утро мне приснился уже привычный кошмар о пламени, и я вскочила. Время шло, и мгновения пробуждения и осознания яви были единственной радостью в тесной темнице. Плохо освещенная комнатушка с изученными вдоль и поперек глухими стенами совершенно не походила на ужасный взрыв, являвшийся мне в снах.

Ни хроник, ни зарисовок взрыва не существовало. Какой смысл записывать или изображать то, что и так перед глазами? Даже сейчас, четыреста с лишним лет спустя, после того как взрыв уничтожил практически все, его можно разглядеть — раскуроченные скалы, выжженные долины и засыпанные пеплом русла рек. Везде, куда ни глянь. Зачем пересказывать историю, написанную прахом и костями, если ее может поведать сама земля?

Говорят, перед взрывом много вещали о пожаре, о конце света. Но последнюю проповедь прочел сам огонь, после него пророков не осталось. Большинство выживших потеряли зрение и слух. Другие остались в совершенном одиночестве, и их рассказы слышал только ветер. А если и находились собеседники, никто даже приблизительно не мог описать момент взрыва: новый неба и грохот, знаменующий конец всему. И мне, и очевидцам просто не хватило бы слов, чтобы передать случившееся. Катастрофа в одно мгновенье безвозвратно разделила время на До и После. Сейчас, через сотни лет После, не осталось ни свидетелей, ни свидетельств. Только ясновидящие вроде меня могли мельком увидеть взрыв за мгновение до пробуждения или в тот миг, когда смыкаешь веки, чтобы моргнуть: вспышка — и пылающий, словно бумага, горизонт.

Единственные сказания о взрыве сохранились в песнях. Когда я была ребенком, каждый год в селение приходил бродячий певец и пел былины о людях другой нации, которые из-за моря послали с неба бушующее пламя, о радиации и последующей Долгой зиме. Мне исполнилось лет восемь или девять, когда на ярмарке в Хавене мы с Заком впервые услышали песню седой как снег исполнительницы — на знакомый мотив, но с другими текстом.

Припев о Долгой зиме был тот же, но не прозвучало ни слова о других нациях. В каждом куплете описывалось только всепоглощающее пламя. Когда я дернула отца за руку и спросила, почему, он лишь пожал плечами и пояснил, что у песни множество вариантов. Да и какая разница? Если когда-то за морем и существовали другие страны, их там больше нет, потому что нет и моряков, чтобы о них рассказать. Появлявшиеся время от времени слухи о Далеком крае — стране далеко за морем — были такой же выдумкой, как и сплетни об Острове, где омеги жили свободными от гнета альф. Только заикнись о таком, и публичная порка гарантирована, а то и закончишь как тот омега, которого мы однажды видели за селением: беднягу распяли и держали под палящим солнцем, пока его язык не свесился изо рта чешуйчатой синей ящерицей. А два скучающих солдата Синедриона наблюдали за ним, время от времени пиная бедолагу, дабы убедиться, что тот жив.