Очнулась я на траве под большим раскидистым деревом. Открыла глаза и долго вглядывалась в далекое пронзительно-синее небо, мучительно пытаясь вспомнить, что же со мной произошло.

Как я здесь очутилась? Почему валяюсь в мягкой пышной зелени, пахучей и удивительно яркой, несмотря на густую тень деревьев, а не нахожусь в Эфраде, у себя в покоях? И с какой стати я вообще лежу, если до вечера явно еще далеко? Вон солнце как высоко стоит.

Голова раскалывалась, тело онемело от боли, а грудь саднило просто невыносимо. С трудом подняла руку и осторожно ощупала себя в полной уверенности, что натолкнусь на страшную рваную рану с запекшейся по краям кровью. Но ощутила лишь упругую горячую кожу — безупречно гладкую, без единой царапины.

Странно…

Под пальцами вдруг забился-завибрировал медальон — мерно, в такт ударам сердца. Испугавшись, дернулась, отводя ладонь. Рука тяжело упала на землю, а я снова замерла, беспомощно уставившись в небо.

Я колебалась лишь мгновение, но женщина успела заметить мою нерешительность. Поджала губы, бросила обиженно:

— Брезгуете? Или боитесь отравиться? — Невольно вздрогнула — именно этого я и опасалась, а супруга Ильма ухмыльнулась и добавила: — Не сомневайтесь, все самое свежее, утром в Цевине лично выбирала.

— Что вы, просто… — какой же повод найти, чтобы отказаться? Лезть под крышу повозки почему-то ужасно не хотелось, — на меня же не рассчитано.

— С запасом купила, — буркнула нара, — на всех хватит.

Тянуть дальше было невежливо, а повода уклониться от приглашения так и не нашлось. Сказать, что сыта? Глупо. Мы уже полдня в дороге, кто угодно успел бы проголодаться.