До замужества Варвара жила среди сосен и берез. Дым завода, пыль и грязь слободки, одинаковые заборы, скучные дома ошеломили ее, но Егор был дороже полевых ветров, синевы и приволья. Она как бы сплелась вокруг него, вбирала в себя силу его зашершавленных железом рук, расцветала и жила только им и для него. До гудка готовила ему завтрак и выряжала на работу; думая о нем, шла на базар; стряпала, мыла, чистила и нетерпеливо поглядывала на будильник. Егор платил ей тем же: носил после работы воду, в получку припрятывал несколько рублей, чтобы обрадовать ее подарком, по вечерам водил за насыпь, на дачи, в цирк. Ее все радовало, она всему улыбалась, пела песни, прислушивалась к себе и ждала новой, еще большей радости. Дни летели, бежали, потом пошли шагом, начали плестись, ползти, а то, чего она ждала, как бы убегало от нее и терялось вдали. Вешками к нему были сшитые рубашонки, одеяльце, простынки, свивальник. Она перебирала их, тосковала и часто по-деревенски, с приговорками, плакала.

— Ну, чего ты? а? Ну, что с тобой? Ну, скажи! — допытывался Егор.

— Скучно мне, — отвечала она: — теснота, всего бойся, от двери не отойди, во дворе грязища, чистой земли и — для луковки не сыщешь…

Егор не понимал, что сушит ее, морщил лоб, а порою зажимал ноющие от заводского грохота уши и вскрикивал:

— А-а, Варь, не скули, а то меня тоска берет!

Федя родился в конце осени. Весною Варвара баюкала его в молодом садике, а во дворе вскидывала к веткам осокоря:

— Во-о, гляди, это материн! Растет-то как, агу-у! И ты так, Феди-инь, агушеньки-и!

Дни опять летели, бежали. Осокорь отмечал их лет новыми ветками, узлами и трещинами, Федя - ползаньем, первыми шагами, болезнями, смехом, лепетом, цепкостью рук.

Варвара не успевала удивляться. Давно ли несла на плече осокорь, а он уже выше крыши, кудрявый, широкий. А Федя? Да вчера, кажется, пеленала его и купала в корыте, а рубашонки уже малы. На днях, будто, начал он лепетать, а теперь уже спрашивает, откуда взялся осокорь, кто делал дом, зачем дедушка и бабушка умерли и «далеко ли они умерли»? Она еще слышит на груди тепло, влагу его губ и ветерок из посапывающего носика. В ее ушах еще стоят его беспомощные первые слова: «Ма-ма, за волота: жавод швистит», — а теперь у него есть товарищ, он с кем-то дерется, кто-то его бьет, он с кем-то спорит, кого-то берет под защиту, и кто-то уже боится его. Он, как взрослый, советует ей:

— Ты б на сокоръ скворешню прибила, а то в саду много червяка развелось…