В феврале 1933 года мы приехали в Тифлис. На чистенькой, залитой солнцем площади стояли в ряд фаэтоны, в них были запряжены белые, серые, рыжие лошади. На облучке каждого фаэтона очень прямо сидел молодцеватый, одетый в черное извозчик.

Мне и брату Коле захотелось поехать на фаэтоне, но какое там: папа, отмахнувшись, потащил вещи к трамвайной остановке, мама с сумками пошла следом, Коля взвалил на плечо чемодан, мне, как самой маленькой, предоставили нести чайник.

Влезли в трамвай. В нем было много людей. Они кричали. Я не могла понять, что случилось. Но подумала: наверное, что-то радостное. Оглушительно громкие разговоры они пересыпали смехом, и поминутно слышались прицокивание языком и возгласы: вах, уй-мэ

[1]

, дэду-у

[2]

.

Трамвай двинулся, но вагоновожатый тут же притормозил и подобрал новых пассажиров. Пока пересекли вокзальную площадь, трамвай трогался и останавливался с той же целью еще раз десять. Наконец как будто поехали. Я смотрела во все глаза: за заборами узких улиц цвели деревья; дворничихи, разодетые как тропические птицы, подметали тротуары. Вот промелькнул ишачок с поклажей и следом краснощекий смуглый крестьянин. А люди в трамвае уже говорили спокойнее. Вдруг один пассажир крикнул:

— Ватман

[3]

, гаачере!

[4]

Утром заболело горло. Дядя Эмиль осмотрел меня, определил ангину.

Мама велела мне остаться в постели, дала альбом и карандаши и ушла вместе с папой по делам. Дверь в комнату дяди и тети была открыта на обе стороны, тетя Тамара приветливо улыбалась мне. Я ей тоже улыбнулась и стала рисовать Мимишку. Потом нарисовала индюка. Был у нас такой в Трикратах. Сопя как огонь, поджидал нас, детей, за каждым углом и клевал. Я его боялась, как если бы за мной гонялся страус или же какое-то другое пернатое чудовище, А мой двоюродный брат Левка — сын тети Адели подкараулил однажды того индюка и так отлупил, что потом тот индюк клевал только своих индюшек, а нас оставил в покое.

Потосковав о Трикратах, я начала с интересом наблюдать за дядей и тетей. Дядя Эмиль все время усердно роется в многочисленных ящиках шкафа и письменного стола. Так удивительно: на шкафу бабушкина статуэтка божьей матери — Нотрдам. Руки ее сложены под грудью, глаза с мольбой подняты к потолку. А внизу с точно такими же продолговато-голубыми глазами, но с совершенно иным выражением лица озабоченно топчется дядя: шаг к столу, снова к шкафу, опять к столу и еще раз к шкафу. Скрипят ящики. И каждый раз он отпирает и запирает их. Ключи звенят, звенят… Что он так подолгу разглядывает и ощупывает? Что так бережно переносит из одного ящика в другой?

Вот утомился. Сел в качалку. Связку ключей на тонкой серебряной цепочке положил перед собой на стол.

А у тети Тамары свои заботы. Она ходит, шаркая шлепанцами, по комнате, то разгладит сморщившуюся накидку на подушке, то сдует пылинку с письменного стола. И нет-нет да и взглянет на розовеющую конфорку стенной печи.