23 марта 1954 года Павла Павловича Жихарева вызвали на Лубянку. Он уже давно не был в этих коридорах. Вроде бы, все оставалось по-прежнему, как полтора десятка лет назад. В то же время чувствовалось, что-то новое — не в лицах охраны и не в портретах на стенах. Новой была сама атмосфера, царившая в огромном здании. Перемены ждали и самого Павла Павловича. Ему объявили об увольнении из органов государственной безопасности без выходного пособия и права ношения генеральской формы.

На каком основании? — спросил Жихарев генерала В., зачитавшего ему постановление Президиума Верховного Совета СССР.

Пока без веских оснований! — последовал ответ. — Но это — только пока!

Жесткое решение не стало для Жихарева «громом среди ясного неба». Мало того, Павел Павлович был готов, что в одну из ночей за ним приедут ребятушки в штатском, как он сам когда-то приезжал среди ночи, и надев наручники, отвезут на ту же Лубянку. Он немало натворил почти за сорок лет службы в системе и знал, что мало кому из таких как он, система дает тихо умереть в своей постели. Правда, Жихарева удивило, что о нем слишком рано вспомнили. Ведь у этих, «новых» было полно работы. Хотя бы реабилитировать тех, кого незаконно осудили в тридцатые, сороковые, пятидесятые годы. Да и с теми, кто следствие вел — бил, да иголки под ногти загонял, разобраться надлежало. Да и тех, кто выносил заведомо несправедливые приговоры, кто приводил их в исполнение, кто гноил невинно осужденных в тюрьмах и лагерях, сетью покрывших огромную страну, не мешало бы вспомнить. Себя же Павел Павлович сильно виноватым не считал. Ему приказывали — он выполнял приказы. Если и допускал какие-то отклонения от закона, так время такое было. Это и решил написать Жихаерв в своих записках. А вспомнить он мог многое.

Помнил он время, когда еще был не Павлом Павловичем, а просто Пашкой. Помнил хмурое январский день 1918 года, когда в их прокуренную комнатуху ввалились сосед Поликаха и его родственник, солдат Афиноген.

В дни, когда умер Жихарев-старший в семье произошло еще одно несчастье. Толпа разгромила хлебную лавку брата матери — Федора Лукича. В этой лавке Пашка работал сначала мальчиком, потом — разносчиком.

— Хотя отец твой — человек пропащий — постигай дело! — говаривал Пашке дядя. — Еще через годик младшим приказчиком поставлю. Послужишь, ума-разума наберешься — свое дело откроешь.

Пашка усердно слушал дядины наставления, в меру поворовывал. Это помогало семье не голодать, поскольку отца отовсюду гнали за пьянство. Делился Пашка с семьей только булками и кренделями, а украденные медяки с гривенниками припрятывал. Мать бы пустила их все на хозяйства, а папаша пропил бы. Тогда Пашка мечтал, что со временем он будет ходить, как дядя, в синей суконной поддевке, в цвет ей жилетке, лакированных сапогах, и обязательно при серебряных часах «Павел Буре» с боем. Однако судьба распорядилась по-другому. Как-то утром, придя в лавку, дядя увидел ее объятую огнем. На пороге лежал изуродованный труп старшего приказчика Фрола Ильича с воткнутым в живот багром. Обгоревший труп младшего приказчика Ферапошки с проломленным черепом нашли в том, что осталось от лавки днем позже.

— Никаких нет резонов открывать новое дело при этой власти. Иди, Павлуха, определяйся куда-нибудь! Кончилась твоя служба! — пошел с этими словами прочь от пепелища дядя.

Семья оказалась на грани голодного существования. Тентелевский завод, на котором работала мать, уже два месяца был закрыт. Однако Жихаревым помог случай. Жил на их улице парень Степан Бормотухин, по кличке Цыган. Дрался он отчаянно, а во всех шкодах был первым заводилой. Пашку он не трогал, потому что тот его подкармливал. Случалось, за крендель или копеечное пирожное избивал за Пашку любого, на кого указывал Жихарев. Перед октябрьским восстанием он исчез и вдруг объявился в первых числах октября 1917 года. На боку у Степки болталась офицерская шашка, на плече висел карабин, ноги были обуты в офицерские сапоги.