Когда-то в юности, в бодром и развязном стихотворении, начинающемся словами: «Повезет, так доживу до старости, До привычной челюсти вставной…» — я коснулся темы «мемуаров» как почти неизбежного финального взбрыка творчески обессиленного литератора. И себе, грядущему, согбенному годами, я тоже прогнозировал такой бесславный финал. Вот, мол, и я дожил…
«Мне теперь оглядываться мысленно, В памяти отыскивать исток. Мне теперь, почесывая лысину, Подводить свой жизненный итог…»
Самым бездоказательным и даже наглым в этом стишке было то утверждение, что все подобные мемуары, в том числе и грядущие свои с задумчивым покусыванием стила вставными зубами, — я чохом определял как заведомо лживые. В лучшем случае — не намеренно лживые.
Очень путано и многословно я высказывал мысль, которую теперь расшифровываю так. Каждый прожитый миг, осев на дно водоема жизни, неразличимо слипается с пластами минувшего, каменеет с ними во времени.
Даже наиболее значительные факты остаются в этой каменной массе. как ископаемая фауна: палеозойская фауна детства, мезозойская — юности, кайнозойская — зрелости и старости. Прошлое неизбежно, неотвратимо каменеет. И хоть мысленно ты как бы свободно пронзаешь эту окаменевшую толщу, и вот, к примеру, твоим мысленным усилием поплыл трилобит какого-то важного школьного события, и усиками поводит, как живой, а все нутро его давно уж замещено донными осадками.
1
Как рекомендовано в цитированном опусе: оглянуться мысленно, отыскивая в памяти исток…
Я не буду касаться того, с чего обычно начинаются мемуары: предки, родители, младенчество, семейный уклад… Мне хочется начать с истоков того, что сделалось моим жизненным призванием.
Скажу только, что родители мои были людьми замечательными и очень мною любимыми, что родился я в Ленинграде и в шестилетнем возрасте угодил в блокаду, что наша семья (родители, брат, четырьмя годами старше меня, и я), чудом выжившая в блокаде (отец — ополченец, комиссованный по дистрофии, мать — участковый врач, под обстрелами ходившая на вызовы), семья была вывезена по ладожскому льду в лютом феврале сорок второго, эвакуировалась в Омск, к родственникам, а в сорок пятом возвратилась в город, где я пошел уже в третий класс.
Мы жили во дворе Этнографического музея (отец был этнографом и тогда работал там), в замечательном дворе, который временами снится мне до сих пор. Двор тянулся вдоль тыльной стороны музея, отделяясь от Михайловского сада лишь сетчатым забором.
Этнографический музей, в знаменитый Розовый зал которого попала фугаска, оставив там глубокую воронку, был наглухо закрыт и доступен лишь музейным работникам, совершавшим там периодические обходы. Но существовал тайный лаз в музей через котельную в глубине двора и далее, с поставленных друг на друга ящиков, через вполне пролазную пробоину в кирпичной стене.